Суждения и Беседы

Востоковедение вообще и китаеведение в частности – наука достаточно поздняя, если сравнивать ее с изучением западной культуры или греко-римской античности. Но китаеведение развивалось столь стремительно, что многие труды, которые заложили основу русского китаеведения, уже через пару десятков лет могли казаться бесконечно наивными, если не сказать профанирующими саму восточную действительность. Так случилось еще с одним важнейшим трудом П. Попова. В 1888 г. издается китайско-русский словарь, основу которого составил член русской духовной миссии Палладий (П. Кафаров). Этот словарь вошел в обиход как «Китайско-русский словарь П. Кафарова и П. Попова», и на нем взросло целое поколение востоковедов. Но в 30-х гг. академик В. М. Алексеев, сам учившийся у В. Попова, пишет достаточно жесткие слова о том, что этот словарь «не выдерживал никакой критики по сравнению с большими греческо-русскими словарями того времени... Про издания классических текстов я уже не говорю». Сам же В. Алексеев столь невысоко ценил, по его словам, от «удушения которым я спасся только за границей».

Из Китая Попов возвращается уже с первыми черновыми переводами Конфуция и Мэн-цзы. В 1902 г. его принимают на должность приват-доцента Санкт-Петербургского университета – он возвращается в свою родную школу. Здесь он преподает китайский язык. В 1890 г. П. Попова избирают членом-корреспондентом С.-Петербургской Академии Наук. Он публикует статьи в журнале «Вестник Европы» – многочисленные очерки о Китае, заметки о реформаторском движении конца XIX в., о китайских философах.

Перевод «Лунь юя» для П. Попова, равно как и для всего русского китаеведения, становится важнейшим событием. Прежде всего он оказывается во многих пассажах достаточно точен, если учитывать его пионерский характер – теперь по нему можно обучать студентов-востоковедов и демонстрировать русской читающей публике китайскую духовную традицию. Уже позже его критиковали за некий примитивизм и нелепости, забывая о том, что именно П. Попов прокладывал дорогу более утонченным трудам.

Он уже обнаружил ключ к пониманию трактовки Конфуция, хотя и не воспользовался им до конца, так и не будучи в состоянии подобрать точные определения из русского языка. П. Попов опирается на комментарии неоконфуцианца Чжу Си, сделанные к «Лунь юю» и ставшие классической формой понимания смысла Конфуциева слова как для переводчиков, так и для самих китайцев.

Некоторые несообразности перевода П. Попова порою делают из Конфуция гротескный образ несколько странноватого старца. Например, П. Попов комично переводит: «Во время грозы и бури он непременно менялся в лице. Мало того, если это было ночью, то он вставал, одевался в парадное платье, так и сидел дураком» (Х, 25). В действительности же подразумевается, что тем самым Конфуций высказывал благоговейный страх перед возмущенным Небом. У П. Попова действуют «волхвы» и другие необычные для Китая персонажи.

В его понимании Конфуций проповедует в духе христианских добродетелей. Попов вообще стремится не столько подыскивать новые слова для перевода китайских понятий, сколько сводит их к известным русским определениям. Причем делает в ряде случаев это настолько точно, что его нововведения закрепляются в науке перевода на века. Например, он одним из первых предлагает переводить термин синь (дословно «сердце» – совокупность духовных и психических свойств человека) не только термином «сердце», он и «душа». Впрочем, это сразу придает западнохри-стианский оттенок синь, и многим европейским и русским комментаторам текстов приходится каждый раз пояснять разницу между русским «душа» и китайским «синь», не имеющим отношения к «духовности», к существованию вне тела, к «пребыванию в Боге» и т. д.

Именно через христианское понимание – и здесь огромную роль играет его духовная подготовка – Попов пытается переложить Конфуция на русский язык. У него образованный человек, например, «из уважения к достойным людям отказывается от похотей» (см. у Л. Переломова: «Не придает большого значения внешности», I, 6). У него действуют «деревенские смиренники – враги добродетели» (XVII, 13) (ср. Л. Переломов: «Безразличие к ложному и хорошему – враг добродетели»).

Можно, разумеется, долго и успешно выискивать несуразности в переводе П. Попова, но не стоит забывать главного – он был одним из первых переводчиков Конфуция вообще. Будучи переводчиком, он не мог не явиться его толкователем, причем толковал в тех рамках, в которых вообще мыслило тогда российское китаеведение. Его перевод «Лунь юя» – безусловно, важнейшая веха русского китаеведения. И уже поэтому он достоин самого тщательного прочтения.

Глава I. Не приятно ли учиться...