Svadba

Мы вышли из дерьма, из драк и ссор, из послевоенного сора, руин, раз­ва­лин. Мы вышли из голода и холода. Из бездомности. Из безотцовщины. Из скандалов и дрязг Успенского переулка.

Из черных жадных ртов. Вот откуда мы вышли.

– Вдохни, – говорит Гришка, – вдохни дым в себя.

Он учит меня курить взатяжку. Не просто держать папиросу в зубах. Не просто дымить.

А по-настоящему – взатяжку.

– Втяни в себя дым, не дыши и скажи: мама пошла на базар, купила дров, затопила печку, пошел дым. Без этого ты­ – салага, не куришь, а соску сосешь. Смотри.

Он сам демонстрирует этот волшебный фокус-покус. Я пытаюсь повто­рить, наглатываюсь дыма, но ничего не выходит, кроме кашля и острой перхоты в горле.

Нам лет по девять отроду. Он уже второй год, как курит. Он – крупный и большой, я – хилый и щуплый. Ребра можно посчитать. Мы сидим в развалке когда-то многоэтажного дома около нашего древнего Успенского собора на Преображенке и курим. Вокруг нас – горы известняка, обломки стен, потолков, ямы, выбоины.

Бомбочка была, по-видимому, мощи незаурядной и угодила в самый центр дома. Никаких признаков живого здесь не найти, если не считать маячивших всюду кучек дерьма, над которыми вечно трудятся неугомонные мухи. Но это уж продукт нашего племени – нас пацанов, детей войны, жертв проклятого фашизма.

Мы приходим сюда по двое, по трое, а часто и целыми дворами – человек в десять-двенадцать и больше. Война, как оказалось, не только щед­ро косила жизни, но и плодила их тоже неплохо. Во всяком случае, разгромленная Одесса буквально кишела шпаной, типа нас с Гришкой. Все развалки вокруг были засижены нами, как мухами. Мы приходили сюда с полными карманами бычков – недокуренных папирос, – собранных на грязных облупившихся тротуарах. Приходили, курили, сводили счеты, просто силою мерились, набирались ума-разума.

Нам с Гришей сейчас вот-вот по полсотни стукнет. У него девчонка и парень, у меня – два пацана. Нас обоих судьба выбросила далеко далече от родимых одесских причалов, а вот память – будто это вчера было – память-потаскушка не дает покою. Все достает, все по косточкам перебирает, по камешкам. Капля за каплей. День за днем.

Все это так, господа. Все это так. В вечернем возрасте все мы к рассветам тянемся, к истокам. Встаем раньше – не спится! – и думаем, думаем, думаем. И, может быть, впервые в жизни начинаем по– настоящему понимать, что глаза, в самом деле, на мокром месте пристроены и что стыдится этого, в общем-то, не стоит, а если и стоит, то бесполезно, потому как они, мокротельные, все равно о себе заявят и побегут, и потекут, едва сравнишь, едва сопоставишь то, что было, и то, что есть, утро и вечер, судьбу и судью. Судьба – в прошлом, судья – в нынешнем.

Понимаешь, Тихомирыч, торчит во мне ощущение какой-то вины перед Гришей. И может быть, не только перед ним одним, а через него и пошире где-то – перед всем еврейством, что ли.

Перед всем родом своим. Ведь у каждого свой род. Не так ли? У русских свой, у евреев свой, у китайцев свой. Не он ли одаряет крыльями наши высочайшие порывы? Род расы – как род животной особи. У каждого свой. У собаки свой и у кошки свой, и у зайца, и у лисички-сестрички. И каждый будет драться за свой род, вооружась до зубов, до победного конца.

Я тоже.

Я тоже, как любая другая тварь на земле, знаю свой род и, когда поступаю негоже по отношению к нему, чувствую вину, чувствую элемент предательства. Как мы все, как вы все, мои дорогие братья и сестры. Может быть, по чьим-то высоким штандартам, инородные, но все же – мои.

Я, может быть, всю эту лирику затеял – лирику о своем детстве – с одной исключительной целью: подобраться как-нибудь к этой теме. К теме своей вины и предательства. Сначала перед Гришей, а через него уже перед всем родом своим. Перед еврейством, стало быть.

Все это чертовски трудно объяснить. Но я попробую. Я начну с признания того, что я врал, когда говорил тебе о том, что по отношению ко мне лично антисемитизм никогда не проявлялся.

Нет, не с этого.

Я начну с того, что среди многочисленной детворы нашего двора евреев было всего трое: Гришка, Тюля и я. Тюля – от фамилии Тульчинский. Он тоже сейчас далеко от отеческих берегов. В Австралии где-то.

Но и это не главное.

Я начну с главного. А главным было то, что Гришку мало кто среди наших гавриков любил. Он был как гадкий утенок среди нас. Крепкий, сильный, сорви голова, а все равно – гадкий утенок. Он был всегда третьим лишним, козлом отпущения. Все пинки – в него, все насмешки, дразнилки, гадости – все шло в него. С одной стороны, вроде бы все нормально. Толпе всегда кто-то нужен для пинков. Это не ново. Толпе, коллективу, массе, любому стаду всегда нужен кто-то, над кем можно почваниться, превзойти, показать мудрость и силу, и правоту. Большинство всегда право. Но почему наш немудрящий зеленый коллективчик выбрал на эту роль именно Гришку – убей – не пойму.