Svadba

Там-то и столкнулся я с Кириллом, причем так, как никогда до этого с ним не сталкивался. Я не только кричал ему в лицо, какой он скотина, но даже схватил за грудки и пару раз хорошенечко тряханул. Я не помню, когда в последний раз я позволял себе подобную свирепость. Во всяком случае, здесь, в Америке, никто меня таким не видел и не знает. Выпустив пар, я отошел, трясущимися руками налил себе рюмку водки и уселся в конце сто­ла. Благо, гостей было не густо, но стыдно было. В особенности, перед Иса­аком, всегда олимпийски юморным, ироническим, презирающим малейшее проявление нетерпимости и экстремизма.

– Кого ты защищаешь? А? Кого ты взялся защищать?! – говорил Кирилл, подойдя ко мне почти вплотную и стоя надо мной, как древнеримский трибун. – Подонка? Палача?.. Ну давай рассудим. А? Что? Давай рассудим спокойно. Ты уже забыл, откуда ты родом! Что там дела­ли с нами!... Ага, я пониманию, можно забыть. Но инстинкт отца! Должен же быть у людей элементарный отцовский инстинкт. Защитная реакция!... Ты бы лучше на нем свою силу пробовал. А? Что?.. Нет, я тебе так скажу. Ты можешь быть на его стороне, но меня ты в союзники не затянешь. Хорошо?.. Я могу помочь тебе только тем, что на свадьбе вашей меня не будет. Хорошо?

– Очень хорошо, – сказал я. – Спасибо. Именно такого заверения я и хотел от тебя услышать.

Я откланялся и ушел, оставив не тронутой налитую рюмку, не прикоснувшись ни к какой еде, трезв, голоден и зол, как собака. При этом, злость моя была направлена, главным образом, на меня самого, несдержанного, суматошного, не умеющего жить и общаться, не умеющего ощущать радость жизни как таковой, вне мишуры правил, принципов и прочей морализиру­ющей трухи – всего этого театра декорированных надуманных условностей. В нормальных людях, к каким бы идейным завалам ни увлекала их страсть, на дне остается нечто ни с чем не сравнимое, не разменное, самодовлеющее. Инстинкт бытия. Абсолют.

Не инстинкта отца во мне нет (этим богат, по­жа­луй, через край), а инс­ти­н­к­та собственных потрохов, плоти, тела. Способность дорожить биологи­че­­­ской первоосновой своего "я" (ведь не вечна, а ежечасно разруша­ема и тленна) – вот что вытеснено во мне безотчетным напором шелухи, страстями и заботами вторичного или десяте­ричного свойства. Тупо. Надо освободить­ся. На­до от всего освободиться...

По мере приближения к дому я, видимо, настолько преуспел в этом намерении, что к моменту парковки ничего, кроме голода, не ощу­щал.

Наша кухня к моему приезду, несмотря на весьма скромный размер, напоминала кухню общепита, где готовят на сотни ртов. Стоял дым столбом, шло безостановочное производство пирожков. С мясом, с капустой, с картошкой. Все четыре конфорки были заняты огромными сковородами, на которых аппетитно шипели, полнели, плясали, набираясь румянца и жира, легкие пышнотелые пирожки. Циля старательно колдовала над ними с вилкой-лопаткой в руках, стараясь вовремя перевернуть, подладить их к центру или к краю сковородки, а то и вовсе выбросить на стоя­щее подле глубокое блюдо в нужной кондиции, чтобы и бледными не оста­лись и, не дай Бог, не подгорели. Нинуля раскатывала тесто, вырезала из него кругляшки кромкой опрокинутого стакана, бросала в них щепотки начинки, а мама аккуратно и ловко слепляла края. Несколько блюд с уже готовыми пирожками, стояли на встроенных шкафчиках-прилавках по обе стороны пли­ты и крана.

Едва я вошел, мама сообщила мне, что двести штук уже сделаны, оста­лось четыреста:

– Ничего, не волнуйся, у нас еще есть время, – добавила она.

Шестьсот штук – великолепно, – подумал я, прикидывая, что будет где-то в среднем по пять-шесть штук на каждый рот. Я был чертовски голоден, но примоститься здесь, на кухне, не было места.

– Тебя что, не покормили там? – не без поддевки спросила Нинуля.

Она налила мне тарел­ку супа и вынесла на веранду. Я с хлебом, боль­шой головкой белого лука и бутылкой водки последовал за ней. Ко мне подсели Сема с Гришей, но не есть, а за компанию.

Гриша спросил:

– И водку ты будешь жлекать? В такую жару?

Несмотря на сумеречный час, жара, в самом деле, была нестерпимой. С нас ручьями стекал пот. Я поднял рюмашку за их здоровьице.

В холодильнике было навалом всякой вкусной снеди, а я с удовольстви­ем уминал пищу, простую и здоровую, из наших старых советских вре­мен, когда ничего другого было не достать. Суп, лук, краюха свежего хлеба с хру­стящей корочкой. Были ли мы счастливы тогда?

Смешной вопрос, может быть, нелепый. Его всегда к слову и не к слову задает себе и мне Исаак. Я ем, смотрю на Гришу с Семой, а думаю об Иса­аке.