Свадьба за свадьбой

И ведь вполне могло оказаться, что дело-то все вот в чем: просто-напросто он, Джон Уэбстер — человек, который ни с того ни с сего влюбился в собственную стенографистку, вздумал сбежать и зажить с нею вместе, и у него попросту не хватило духу претворить этот нехитрый замысел в жизнь, не разводя из этого чертовой чехарды, не оправдывая себя за счет других с помощью — скажем уж начистоту — юродивых умствований. Только чтобы оправдать себя, он измыслил всю эту ошалелую возню с расхаживаньем в голом виде перед молоденькой девушкой — его дочерью, между прочим, а ведь она как дочь была вправе рассчитывать на предельную деликатность с его стороны. Ясное дело, то, как он себя вел, показалось бы кому-то совершенно, совершенно не простительным. «В конце концов, я ведь по-прежнему всего лишь владелец фабрики стиральных машин в маленьком висконсинском городке», — прошептал он самому себе, нарочно высвистывая слова медленно, отчетливо. Это следовало держать в уме. Теперь чемодан собран, а он закончил одеваться и был готов идти. Порой, когда разум больше не в силах двигаться вперед, тело заступает на его место, и тогда завершение начатого дела становится необратимым, неизбежным.

Он прошел через комнату и постоял немного, глядя в спокойные глаза Девы, смотревшей на него из рамки.

Снова запели его мысли, словно звон колоколов, несущийся над лугами. «Я в комнате, в доме, на улице, в городе, в штате Висконсин. В эту минуту большинство людей здесь, в городе, людей, среди которых я прожил всю свою жизнь, — они в постелях, они спят, но завтра утром, когда меня уже здесь не будет, город останется там же, где был, и двинется дальше дорогой своей жизни, как он делал это всегда с тех самых пор, как я был еще молодой балбес, женился на женщине и зажил своей нынешней жизнью». Таковы были эти ясные, видимые глазу вехи существования. Носишь одежду, ешь, барахтаешься среди таких же, как ты, женщин и мужчин. Есть фазы жизни, что проживаются под покровом ночи, а есть такие, которым под стать свет дня. Пожалуй, поутру три женщины, работающие в его конторе, да и управляющий тоже, будут заниматься своими обычными хлопотами. Пройдет время, и, когда не появятся ни он сам, ни Натали Шварц, они начнут переглядываться. Потом поползет шепоток. Это тот самый шепоток, который пронесется по всему городу, войдет во все дома, в магазины, в лавочки. Мужчины и женщины на улицах будут останавливаться посудачить, мужчины с мужчинами, женщины с женщинами. Женщины, которые вместе с тем и жены, будут настроены скорее против него, а мужчины будут скорее завидовать, но мужчины говорить о нем станут, пожалуй, с куда большей озлобленностью, нежели женщины. И все это — только для того, чтобы сохранить в тайне мечту: каким-то образом положить конец смертной скуке своего существования.

По лицу Джона Уэбстера расползлась улыбка, и тогда он уселся на пол у ног дочери и дорассказал ей историю своей семейной жизни. В конце концов, он находил какое-то нехорошее, злобное удовольствие в том, чтобы уничтожить всю свою прежнюю жизнь. А что дочь? Природа — и это тоже правда — сделала нерушимой существующую между ними связь. Он может преподнести дочери любую новую мысль о жизни, какая ни придет ему в голову, и пусть она ее отвергнет — зато это станет для нее поводом самой принять решение. Люди не будут ее винить. «Бедная крошка, — скажут они. — Какой позор иметь такое убожество вместо отца!» А если посмотреть на это иначе? Вдруг, услышав все, что он должен ей сказать, она решится ускорить свой бег сквозь жизнь, распахнуть жизни объятия, как говорится, и тогда его нынешние поступки будут ей в помощь. Вот Натали — ее старая мамаша устраивала ей одни гадости, она напивалась в стельку, она кричала так, что всем соседям было слышно, и обзывала шлюхами своих трудолюбивых дочерей. Может быть, нелепо думать, будто от такой матери будет больше проку в будущем, нежели от матери безупречной, респектабельной, и все же в этом перевернутом с ног на голову мире, где все шиворот-навыворот, — почему бы нет?

Во всяком случае, в Натали есть какая-то тихая уверенность, и ему самому, даже в минуты сомнения, она несет удивительный покой и исцеление.

«Я люблю ее, я принимаю ее. Если распустившаяся мать Натали, оглашая улицы дикими воплями в отрешенном блеске опьянения, проторила для нее чистый путь, да здравствует и она тоже», — подумал он, улыбнувшись собственным мыслям.

Он сидел у ног дочери и тихо рассказывал, и пока он говорил, что-то и в ней самой утихло. Она слушала с непрестанно растущим интересом и время от времени поглядывала на него сверху. Он сидел к ней очень близко и иногда, слегка наклонившись, прижимался щекой к ее ноге. «Паскудник! Он небось и ее под себя подмял». Ей-то совершенно точно ничего такого в голову не приходило. Неуловимое ощущение надежности, уверенности передавалось ей от него. Он снова рассказывал о своей свадьбе.