Свадьбы

Но с какой стороны ни глянь, а хуже всех — сосед Нырко. Такой бандюга и придушить может. С тех пор как помер муж, нет ей от Нырко никакого покоя. Трезвый не приходит, а как выпьет, так и барабанит в калитку. Ты его не впускаешь, а он через забор лезет, собаку дразнит, к гаражу подступает, точно хочет сбить с гаража замок и угнать «Запорожца». Она давно сказала Нырко, что ни за что не продаст ему машину. Другой человек отступился бы, а этот прямо-таки с ножом к горлу подступает. Сперва всего три тысячи давал, как за старую марку, потом еще тысячу набавил и хочет заполучить за эти деньги. А почему ж это она старой марки, когда на ней почти не ездили? Подумал бы своей пустой головой!..

«Вот и живи с такими, вот и мучайся», — думает Ефросинья.

Ефросинья, постанывая, свешивает с кровати ноги, всовывает их в войлочные тапки, набрасывает на себя большой суконный платок в клетку и, трудно переставляя ноги, идет к кухонному столу, открывает верхний ящик, где лежат у нее всякие лекарства, от аспирина до ампул магнезии, оставшихся еще с давней болезни мужа. Она роется в лекарствах, ищет таблетку элениума, чтоб проглотить и скорее уснуть. Кладет в рот зеленую таблетку, но не проглатывает ее, а медленно разжевывает и запивает глотком воды.

Какой-то тихий скрежет заставляет ее оглянуться на закрытую в комнату дверь. Неслышными шагами она подходит к двери и долго прислушивается. Ей кажется, будто кто-то открыл взятую на прогон ставню и скребет ножом по стеклу. Внутри у Ефросиньи мигом все горячеет.

— Кто там?! — вполукрик спрашивает она и стучит кулаком в запертую на ключ дверь.

В ответ из комнаты-залы одним ударом бьют старинные часы. И все стихает. И вдруг опять: скреб, скреб, скреб!..

«Мыши!» — с облегчением определяет она.

Вынув из-под матраса связку ключей, она отпирает двери, включает в большой комнате свет. Все тут вроде на месте: ставни, прогоны, запертые двери в другие комнаты, чехлы на мебели, скрипка, гитара, часы и портреты ее и мужа на стенах, половики на полу, обрамленные толстым слоем пыли. И невыветриваемый запах сырости тоже на месте. На месте и сундук под домотканым покрывалом.

Все ухватила Ефросинья одним взглядом и осталась стоять на пороге, желая узнать, какую половицу или какой плинтус облюбовала мышь. Но мышь, потревоженная, видимо, светом, бросила свою работу. Не став дожидаться, когда та вновь примется точить зубы, Ефросинья открыла ключом навесной замок на сундуке и проверила, все ли и в сундуке на месте.

Под крышкой сундука был знакомый порядок. Отдельными стопками лежали новые, но уже зажелтевшие от давности простыни, пододеяльники, тюлевые накидки, всякие льняные дорожки, салфетки, нижнее мужское белье. И на месте были деньги, аккуратно зашитые в полотняные мешочки. Четыре зашитых мешочка и один наполовину заполненный лежали на дне сундука. Сберкассам Ефросинья никогда не доверяла, доверяла лишь своему старому сундуку под замком.

Она заперла сундук, повесила шнурок с ключом себе на шею, толкнула ключ на грудь, под ветхую трикотажную сорочку. Вернулась на кухню, заперла другим ключом дверь в сырую комнату, спрятала связку ключей под матрас.

Часы за дверью опять ударили один раз — час ночи. Теперь ей нужно было поскорее заснуть, чтобы в пять утра ее поднял будильник. В половине шестого уже надо быть на базаре. Для базара у нее все готово: нарезанные гладиолусы стоят в ведре с водой, к ним — корзина груш, корзина яблок, корзина вишен и корзина красной смородины. За раз всего не унесешь. Всегда приходится, заняв на стойке место, таскать корзины и ведра три-четыре раза.

Однако сон, хоть умри, не идет к Ефросинье, несмотря на принятую таблетку. Темнота давит на глаза, ломит руки-ноги, и точно камни ворочаются в подушке, — никак не приладить голову. А тут опять из черной темноты является Раиска, освещенная несуществующим резко-белым светом. Что-то неслышное кричит ей Наташка, смотрит с укоризной на нее Татьяна с обожженной щекой. Обступили ее со всех сторон дочки и внуки, покойный муж, соседка — бывшая учительница, шофер Леон Крыга, Андрей Евтушко со своей бензопилой, сосед Нырко, норовящий выдурить у нее за гроши́ «Запорожца», пионеры и школьники, племянница секретаря горсовета, базарные торговки. Они тянут ее куда-то, выдергивают ей больные руки.

«Сгиньте, сгиньте!.. — отбивается от них Ефросинья. И в полудреме шепчет: — Будь вы прокляты все!.. Лучше сожгу, чем отдам!.. Сама наживала, убивалась… Чего ж вы заритесь?.. Не отда-а-ам!..»

Так и стоит в Рябиновом переулке этот дом с оцинкованной крышей, с двумя заколоченными парадными дверьми, с крылечками, сбегающими ступеньками прямо в лопухи, и с закрытыми постоянно от улицы ставнями. И если вы, пройдя переулком раз и другой к речке Синенькой, спросите, движимые любопытством, у кого-нибудь из местных людей: «А живет ли кто в этом доме?», вам непременно ответят:

— Живе-ет одна! Да не доведи бог так жить.

Слезы старого Орлика

1