Свадьбы

Государь коснулся пальцами лба, и тотчас бояре ожили, и Шереметев покашлял, готовясь заговорить, но в ту же минуту двери палаты растворились, и столышки понесли на подносах кушанья и питье. При слугах о делах не говорят, а за едою говорить грех, коли подано вино, надо пить заздравные чаши, а после пития — о делах государских говорить непозволительно. Потому пили, ели, угощали, государь подарил со своего стола послам рыбы, вина и хлеба. И разошлись все очень довольные…

Глава третья

— Сынок, иди сюда! — Михаил Федорович позвал Алексея Михайловича шепотом, а сам так и замер над коряжками-прутиками, торчащими на грядке.

Они были вдвоем, отец и сын, — ни бояр, ни стражи. И царь Михаил был сегодня счастлив.

Алексей осторожно прошел дорожками между грядок и остановился за спиной отца.

— Ближе! Ближе! — Отец встал боком, подпуская сына к своим невзрачным коряжкам.

— Ты знаешь, что это такое?

— Нет, батюшка.

Мальчику немного было стыдно за отца: какие-то зеленоватые кривые обрубки с колючками на стволе, а батюшка перед этими уродцами размягчился.

— Сынок, это розы. Они перезимовали. Ты погляди, на каждом кусте листики.

— Чего же дивного в розах, батюшка? Я розы в прошлом году носил к Троице.

— Помню, сынок! Но те были другие розы, а этим — нет цены. Это махровые розы. Во всей Москве они растут только в моем, в нашем с тобой саду. Во всем царстве нет таких роз. Я заплатил за них немалые деньги. Их привез мне, как его…

— Я знаю, батюшка, Марселис.

— Да, Марселис. Розы взяты из Готторпского герцогского сада… Там, в немецких странах, живут великие мастера, сынок. Мастера, сынок, могут все.

— Железных коней могут?

— И железо оживает в руках этих мастеров. Залучить бы к нам в Москву десяток умельцев — большая бы польза всему государству была. Что у нас на Москве знают? Рожь да репу, лук да горох…

И опять повернулся к своим розам.

— Мало у нас цветов в Москве.

— Цветов мало? Да в поле выедешь…

— Не равняй полевые цветы с садовыми. В саду — садовник хозяин. У бога — весь мир, а у садовника — клочок земли, богом созданный… Найду мастера в заграницах, всю Москву цветами засажу. Вот бы только дал бог здоровья да мирных дней. Пошли, Алеша, к яблоням! Цветут, словно кипят… Был бы мир, Алеша, я из сада этого вовсе не ушел бы.

— Так ведь и нет войны, батюшка!

— Алеша! Войны-то нет, а тучи вокруг России, как быки сбесившиеся. Много у нас недругов.

Тотчас вспомнилось государю письмо шведской королевы: неужто турки решатся пойти войной? Им бы о себе думать: в Крыму — хан шальной, в Москву его гонцы чаще ездят, чем в Царьград, мечтает выйти из-под турок. Да и персы ныне, при шахе Сефи I, хоть и послабей стали, чем при шахе Аббасе, а все ж много городов и земель отняли у турок… Собраться бы европейским царям да и кончить разом гидру.

И улыбнулся, головой покачал: "Уж не этого ли добивается хитрым письмом Христина-королева? Э, нет, матушка! Москва по горло войной сыта. Нам отдохнуть надо, в тишине пожить".

Только подумал о тишине, за оградой — содом: бегут, орут. По забору заскреблось, забилось. И вот он между острыми кольями — явился не запылился лохматый мужик. Лицо кучерявое, как сморчок, бородища — клочьями. Рубаха с одной руки содрана, телеса как снег, а шея как чугун, словно голову эту дикую прилепили хлебным мякишем к чужому чистому телу.

Царевич кинулся к батюшке, за руку схватил, трясется. И мужик дрыгается на заборе, вырывается. Утянули бы его за лапоть, да, не жалея головы, нырнул в царев огород бородой. Тотчас на забор вскарабкалась добрая дюжина стрельцов. Бердышами мужика норовят достать, а тот ползет на коленках между грядками и бабьим голосом заливается:

— Государь, защити-и-и!

Михаил Федорович глазами туда-сюда кинулся: кадка с водой рядом. В случае чего, за нее можно встать.

— Остановитесь! — крикнул.

Замерли.

Стрельцы — петухами на заборе, а под забором ни жив ни мертв мужичонка.

Опамятовался, шапку сдернул.

— Смилуйся, государь-царь-батюшка! Я бы не токмо перед тобой на коленки брякнулся, я бы рылом в землю, коли бы можно!

Трагедия кончилась, начиналась потеха, и государь спросил:

— Отчего ж нельзя?

— Всходы бы не помять, государь. Тут небось травки растут драгоценные, царские.

Михаил Федорович маленько растаял:

— Мне и вправду больно бы стало, коли бы всходы потоптал. Зачем же ты лез, если знал, что здесь царский огород?

— На тебя хотел поглядеть.

Государь нахмурился, а мужичонка, быстро крестясь, затараторил престранную сказку:

— Встану я, рабо божий Емелька, благословясь, пойду я, раб божий, перекрестясь. У синего моря есть-стоит латырь — белый камень. И стану я, раб божий Емелька, на латырь — белый камень…

— Что ты мелешь?! — вскричал государь, пуще огня боявшийся наговоров.

— Государь-батюшка! Смилуйся! Этой побаске матушка меня научила — от судей да от начальных людей помогает.

— Помогает?

— Прости, государь-батюшка! Сам знаю, божбой правым не будешь, да уж таким уродился — куда, говорят, ии кинется — везде опрокинется. По привычке язык болтает: как понесло, не надобно и весло, выпустишь воробушка, а он вырастет в коровушку.