Свадебный марш

А в Строгановском училище — это где на художников учат — я какому-то преподавателю нарисовал что-то и требовал, чтоб он мне дал справку, что я гений… Мне эту справку надо Юле показать, сказал я, чтобы она поняла, кого она потеряла. «Вы, может быть, не верите, что я гений, тогда я вам сейчас докажу», — сказал я и нарисовал лавку художников, где продавец торгует лавровыми венками, как кепками, и на венках даже размеры голов проставлены: пятьдесят четвертый, пятьдесят пятый, пятьдесят шестой, пятьдесят седьмой… «Пятьдесят седьмой — это как раз размер моей гениальности, но я не хочу гениально рисовать! Я хочу… я хочу… я хочу знать, что случилось там… в Риге…» — сказал… и заревел. Преподаватель понял, что случилось что-то не связанное с этой’ справкой, которую я просил. Он мне телефон свой дал и сказал, что за границу сегодня уезжает, и чтобы я ему позвонил, когда он вернется, и что он сразу не может разобраться, гений я или нет, и если я, мол, докажу ему, что я гений, то справку такую даст. И все гладил меня по голове, как сына… Бывает, говорит, что человека ждет такое большое будущее, с которым он просто не может справиться… А другого ждет, ждет и не может дождаться… и все гладил меня по голове, как сына. И еще посоветовал не подавать большие надежды по части выпивки… Да не пил я, не пил, я вообще капли еще в рот не брал! А он сказал, что все так говорят. Я знаю!.. Что я знаю? Ничего не знаю… Нет, знаю, знаю, что глупо кончать жизнь, так и не узнав, что все-таки там случилось в конце начала твоей жизни?.. «Я знаю, век уж мой изверен, но чтоб продлилась жизнь моя…» Пусть, пусть Юла все скажет, глядя мне в глаза… И чтоб никакой подлой тайны, чтобы все грустно и ясно, как осенью в саду, когда все деревья без листьев.

ГЛАВА ВТОРАЯ

Мы сидели за столом, вынесенным с веранды на поляну, с Бон-Иваном, с лучшим, верным и, честно говоря, единственным другом нашей семьи.

Он, видимо, репетировал с мамой какую-то клоунаду, потому что несколько минут тому назад вышел из дачи в своем клоунском костюме с огромным портфелем в руках и устало опустился в шезлонг, распространяя вокруг себя запах табака и грима. Я оторвался от книги и посмотрел на Бон-Ивана. Он весело мне улыбнулся, я тоже улыбнулся, но совсем невесело и снова уткнулся в книгу.

Я читал «Чистые пруды» Юрия Нагибина и никак не мог вникнуть в содержание страницы, потому что я в эту минуту был далеко от Чистых прудов, мыслями своими я был в другом районе Москвы, я вспоминал, как по вечереющей Москве мы шли с Юлкой по каким-то закоулкам-переулкам старого Арбата, шли и читали редкие надписи на стенах домов. Юлка очень любила это занятие. Всякие там бессмертные и классические «Тэ плюс Вэ равняется…» или «А Сидоров Фантомас…», «У Лавровских не все дома…». Одна надпись ей очень понравилась: «Пупс умница и псих, такова его гнусная личность». Мы шли, и она на разные лады повторяла: «Пупс умница…» и т. д. И даже один раз пропела. А потом остановилась возле какого-то частного гаража, подняла кусок кирпича и написала на стене: «Я никого не люблю…» — и остановилась. Почему она тогда остановилась? Почему оглянулась и испытующе посмотрела на меня? Потом она написала: «кроме…» — и опять остановилась. Снова посмотрела на меня. И только после всего этого дописала мое имя и фамилию. Почему она тогда сделала эти две паузы? Где была правда — в словах или в паузах. О чем все это говорило?

Я оторвался от книги и спросил у Бон-Ивана, что значит быть правдивым. Он подумал и сказал:

— Некоторые почему-то думают, что говорить правду — это значит говорить то, что в данный момент выгодно для тебя говорить… — И еще он сказал: — Интересно, почему это во всем мире только в суде с тебя берут присягу, что ты будешь говорить «правду, только правду, ничего, кроме правды!..»? Он усмехнулся.

— В загсе еще спрашивают, — сказал я, — свободно и искренне ли вы хотите стать… его женой…

Бон-Иван о чем-то подумал, но промолчал.

А что мне говорила Юлка? Какую она брала с себя присягу, когда говорила? И брала ли вообще. Поздно я об этом задумался. Да нет, у меня тогда что-то мелькнуло в голове, что-то похожее на сомнение, какая-то тревога и беспокойство. Я опять уткнулся в книгу, но в это время на веранде раздались громкие голоса, дверь распахнулась, и на пороге дачи появился отец, за ним вышла мама. О чем-то споря между собой, они стали приближаться к нам.

— Но опера в кино — это же ужасно, — говорил громко отец. — Нельзя ни смотреть, ни слушать.

— Почему же это ужасно? — спросила мама, усаживаясь за стол.

— Ужасно! — подтвердил папа. — Так же ужасно, когда ставят по заказу Минздрава фильм про эпидемию гриппа по системе Станиславского. Он нацедил из самовара стакан чаю и подал его маме.

— Но почему же это ужасно? — переспросила мама. — Наш «Пир во время чумы», например, хвалили.

— Кинопир во время киночумы, — сострил папа, наливая себе чай.

— Между прочим, — сказала мама, — нас хвалили остроумней, чем ты ругаешь.

— Кто хвалил? — переспросил громко папа.