Свадебный подарок, или На черный день

Всю-то всю, но теперь, когда это запрещено, идти по мостовой привычней…

Что за глупость! Это все от страха. А страх может выдать. Если кто-нибудь заметит или только почувствует, что она боится, сразу догадается, кто она.

Значит, не должна бояться. И не должна приглядываться к тому, кто как посмотрел. И самой ни на кого не смотреть. Слава богу, есть о чем думать.

Как там Яник? В хороших он руках? Конечно, хороших — плохие люди не согласились бы его спрятать. И Алину с Нойменькой не приютили бы.

А с чего она взяла, что они там вместе? Ни с чего. Просто так хочется.

Хорошо, что хоть Виктор с Марком будут вместе. Правда, Виктор его не очень любит, но он же умница. В такое время не надо думать об этом. И Марк ведь сразу согласился пойти с ним. Только где они возьмут оружие? Даня уверен (а скорее всего, только ее уверяет), что им дадут. В гетто говорили, что, наоборот, каждый должен сам добыть. Легко сказать. А где добыть? Как?

Господи, спаси нас всех!

Оказывается, слабый она человек. Не только за Яника и детей страшно, за себя тоже. Ведь еще не очень старые они — и Даня, и она. И все, что вспоминает, кажется, было совсем недавно. Молодость, дети. Их ангины, коклюши, кори… Нет, годы тут ни при чем. Видно, умереть всегда страшно. Это пока смерть еще вроде где-то далеко, не думаешь об этом. А когда знаешь, и как погонят, и как поставят у края ямы…

Все равно думать об этом нельзя. Зелинскис их спрячет. И до дома Винцента осталось идти совсем немного. Уже виден козырек над парадной. Один он такой в городе и есть — два больших чугунных опахала, которые держат две такие же чугунные девушки-сирены.

Хорошо, что чугунные. Стояли бы там живые девушки, спросили бы, к кому и зачем она идет.

В парадной, слава богу, никого нет. А что темно — даже лучше. Привычней. Перила видны, и хватит. Дверь, кажется, левая. Да, когда сюда приходила с Боренькой, он звонил в эту дверь.

Она легонько потянула ручку звонка.

Не услышали? Она дернула чуть сильней.

Идут…

— Кто там?

Голос не Винцента. Видно, отец.

— Впустите меня, пожалуйста.

— Кто вы?

— Я… — Она оглянулась на соседнюю дверь, не услышат ли. — Я к Винценту.

Там отодвинули засов. Еще один. Третий. Наконец дверь открылась.

— Здравствуйте.

Сонгайла ее не узнает. И Сонгайлене не узнает. Но очень встревожена.

— Вы от Винцента?!

— Нет. Я к нему. Я — мама Бори Зива.

Господи, как они испугались!

— Вы не беспокойтесь. Никто меня не видел. И я совсем ненадолго, только спросить…

— О чем? — У Сонгайлы даже голос задрожал.

— О своем сыне, Борисе. Я думала… Мы с мужем думали, что они вместе, ваш Винцент и наш Боренька.

— Боже упаси!

Сонгайле явно стало неловко за вскрик жены.

— Извините. Но они… не вместе. Винцента вывезли. В Германию, на работы.

— Когда… вывезли?

— Во вторник, — зарыдала Сонгайлене. — В прошлый вторник.

…А Боренька должен был прийти к нему раньше.

— Ты иди, приляг, — попросил ее Сонгайла. Но она замотала головой. — Хорошо, хорошо. Только не волнуйся. — А сам волнуется. — Такое совпадение… Была облава. Искали какого-то коммуниста, из тех, которые остались вредить немцам.

…Не Бореньку. Он же не коммунист.

— Я ходил в полицию. Сказали, что у задержанных только проверят документы и отпустят.

— Документы у Винцента были надежные, — опять не выдержала Сонгайлене. — Он работал на фабрике. И не коммунист он. И не шел против власти.

Муж поспешил подтвердить:

— Да, да, очень надежные. И его бы, наверно, отпустили, но им как раз надо было отправлять транспорт в Германию. А добровольно, сами понимаете, никто не едет.

— Извините… — Наконец она смогла заговорить. — Извините, что разбередила вашу боль. Но я хотела что-нибудь узнать о Бореньке. Думала — он был у Винцента.

Сонгайлене вдруг перестала плакать, будто окаменела. Чуть не силой Сонгайла стал уводить ее из передней.

— Идем, тебе надо прилечь. Полежать. А вы извините, я только помогу жене. Ей нездоровится. Сейчас вернусь.

— Ничего, ничего. Вы меня тоже извините. — Но это она сказала уже закрытой двери.

Знала бы, что Боренька почему-то сюда не приходил и что она своими расспросами еще больше расстроит родителей его друга, ни за что бы к ним не пошла.

Она только спросит, где Владик живет, и сразу уйдет. Еще успеет до комендантского часа. Сейчас уйдет.

Здесь тепло, очень тепло. Сонгайлы, наверно, и не замечают этого. И что чисто, светло, не замечают. У них горе. Такое горе!

Сесть бы в тот, свободный угол, вытянуть ноги, прислониться к стене, и сидеть, сидеть…

Нельзя. Это в гетто и сидели, и лежали на полу. Здесь нельзя.

Не успокоит Сонгайла жену. Материнскую боль ничем не успокоить. Разве что сама она эту боль спрячет. И не будет плакать. Нельзя оплакивать раньше времени.

Вот он, кажется, идет.

— Извините меня. — Сонгайла еще больше взволнован. — Но жена в таком состоянии, я очень беспокоюсь за нее.

— Понимаю. Я сейчас уйду. Только не знаете ли вы, где живет Владик?

— Кто?

— Друг наших сыновей, Владик.

— Где он раньше жил, я примерно знал. Но его…

— Что?!

— Его забрали.

— Тоже?! А когда?