Свадебный подарок, или На черный день

Но, видит Бог, она же старалась сделать для них все, что могла! И про подвал рассказала, и одежду ихнюю на еду выменивала. А сколько страха всякий раз, когда к тайнику бегала, натерпелась.

Нет ее вины перед ними, нет! Боже милосердный, сними тяжесть с души, дай успокоение. Живут же люди без таких мук. Целый город живет. Все про убийства эти знают, а не изводятся чужим горем. Вот Ядвига, прислуга рыжей паскуды сверху, рассказывала. Заходила к ним какая-то женщина, золотые сережки предлагала, чтобы за них ее спрятали. Это у докторши только одна осталась. У той женщины две были. Что рыжая паскуда сережки забрала, а ее выгнала, удивляться нечего, но как Ядвига, добрая вроде католичка, могла спокойно про это рассказывать? Всего-то и сделала добра, что не один ломоть хлеба, как хозяйка велела, а почти полбуханки отрезала.

Болесловас говорит — не за что ей себя корить, помогала. Больше ничего она сделать не могла. И убиваться нечего.

Так если бы доктор своей смертью умер. Но ведь убили его! Всех их убили. Даже мальчонку не пожалели.

И у грузчиков этих есть дети. У рыжеусого вроде двое. И у учителя осталось двое, третий грудной был. Как только их в гетто согнали, у матери молоко пропало и дите умерло. А этот, курчавый, еще, видно, не женат. Больно молодой.

Рассказать им про подвал? Не то чтобы прямо выложить, а так, дать понять.

Совсем спятила! Их же двенадцать человек, и у каждого семья. Куда всех?

А если только одному сказать?

Господи, совсем измучилась! Как же выбрать, которому? Все одинаково жить хотят. И для нее они все одинаковы. Что рыжеусый, что учитель, что этот в кургузом плащике.

Куда ему, при такой-то одежонке, в подвал? Да и другим. Не выдержат они там. Доктор ведь не выдержал. И морозы еще не скоро кончатся. А когда иней со стен сходить начнет, люди в такой сырости окажутся, что считай — почти в воде. И у самой опять никакого житья не будет. Что днем, что ночью — один страх. Чтобы про них, упаси боже, не прознали, чтобы ее, когда к тайнику бежит, не увидели. Чтобы на фабрике иль на толкучке не стали удивляться, чего это она так часто разную одежду продает, ведь только вдвоем с мужем живут. А если на той одежде тоже следы от споротых желтых звезд остались… Тогда на докторовом свитере Жемгулис же разглядел.

Ихний меховой воротник, что для Тересе оставила, выменяет на мед для Агнуте, чтобы ребенок скорей на ножки встал. Тересе, когда маленькая была, покойница мать от всех болезней медом лечила. Только теперь за мед, небось, такую цену заломят, что всего ничего и купишь.

Все равно она купит. Ребенку мед нужен.

Господи, прости, но, выходит, истина это — что своя рубашка ближе к телу. Вот ведь, для своей внучки и мед нужен, а у детей ближнего даже хлеба нет.

Но не может же она их всех накормить!..

Все равно завтра им хлеба принесет. Обязательно принесет. Целую буханку. Сами картошкой обойдутся. Наделает кастрюлю цеппелинов, Болесловас их любит, пусть ест. А хлеб разрежет на двенадцать ломтей, и каждому — по ломтю, чтобы детям своим отнесли.

Чего это бригадир так разорался? Хворь бы какая на его глотку нашла, голоса лишила, хоть бы руки отсохли, чтобы не поднимались. Люди старательные, хорошо все стулья погрузили. И что теперь на заднем дворе доски складывать должны, без кулаков поняли. Зачем их бить?

Знает, что стерпят. Попробовал один осенью слово сказать, так ведь сразу саботажником обозвал и, что работу выполнить отказался, начальству наплел. Несчастного даже до гетто не довели, по дороге в полицейский участок сдали. Господи, за что им такое?

Так где же он, доктор Зив? Где они все? Dovanok jiems, Viespatie, amzina atilsi! Даруй им, Господи, вечный покой!

XVIII

— Нойменька, пора вставать.

Она понимает, что это ей снится. И не надо просыпаться, пусть мама еще постоит здесь, рядом. Пусть скажет, где они теперь — она и папа. Аптекарь не отказал?.. Молчит. И не подходит. Не хочет, чтобы Яник ее увидел? Но он же спит.

Исчезли…

Все равно не надо открывать глаза. Пусть подойдет к самой кровати, как когда-то, когда будила ее, чтобы не опоздала в гимназию. Виктора с Борькой тормошила заранее, а ее жалела и поднимала, когда они, недовольные такой несправедливостью, уже принимались за свои яичницы. Помогала ей: и воды в умывальник наливала, и ленты для кос подносила, и молоко подогревала, чтобы она в спешке, не дай бог, не выпила холодного, молочница только что принесла. Еще успевала проверить у Борьки портфель, — не тащит ли лишних книг. И все норовила выйти вместе с ним из дому, чтобы он по улице не несся, особенно когда скользко, а шел, «как все приличные мальчики». Уверяла, что ей надо в пекарню за свежими булочками. Борька, конечно, понимал, что это только предлог, и сердился:

— Зачем тебе свежие булочки, когда все уже позавтракали?

Но мама не сдавалась: первая выпечка самая хорошая, пекарь еще не устал.