Сваня

Кое-как держа вицу на изготовку, он обошел вояку-жильца, добрался до двери, которая вела на взвоз. С него спуск прямо в огород. Поминутно оглядываясь на ощетинившегося лебедя, вытащил из скоб слегу-подпору, толконул дверь. С улицы на поветь хлынул розово-голубой поток прозрачного осеннего дня. Лебедь выпрямился во весь рост, вытянул шею… замер…

Герасим потихоньку опять обошел его и осторожно, будто прикасался к только что народившемуся птенцу, потрогал кончиком вицы. Лебедь не прореагировал, тогда он немного пристукнул его по туловищу.

— Погуляй, а, надоело ведь тебе тут, знамо надоело. Давай, а, чего расселся.

Лебедь оглянулся на Герасима, поглядел на него, будто спросил: «Чего ты опять задумал, человек? Можно верить тебе или нет?».

— Давай, давай на выход, — дружески заприговаривал Герасим, — смотри благодать-от!

И лебедь тронулся. Тяжело качаясь, сделал первые шаги, потом вдруг заторопился, подошел вплотную к порогу и уперся в него, начал тыкаться об него животом. Порог оказался преградой прочной, не поддавался. В другой раз он бы взмахнул крыльями и все… Крылья были связаны…

Герасим подкрался сзади, наклонился, обеими руками обхватив птицу снизу, легонько подбросил вверх, сразу отпрянул назад, чтобы не получить затрещину клювом. И вовремя: чуть не получил. Клюв мелькнул перед носом. Зато лебедь оказался за порогом.

Дальше его не пришлось упрашивать: сам побежал вниз по бревенчатому настилу. На середке то ли споткнулся, то ли поскользнулся — шлеп! Катнулся кубарем, только мелькнули сверху красные лапы.

Смешно! Посмеяться бы… Герасиму было почему-то не до смеха. Запершило вдруг в носу, в горле образовалась какая-то твердая гадость. Он следом за лебедем ступил за порог, присел на него и стал смотреть.

Было за полдень, и земля оттаяла от солнца.

Лебедь, ослепительно белый, на черной, словно карбасная смола, земле — полные цветовые противоположности, абсолютный контраст. На это можно смотреть хоть целый день.

Он подошел к забору, примерился, долбанул его клювом, поковылял вдоль него, дошел до угла, пошел дальше… Выхода не было… Наверно, он догадался, что и здесь плен.

Он перестал искать выход. Постоял немного, нахохлившись, изломав дугами шею. Выхода не было. Тогда он стал бродить по огороду. Сначала вроде бы бесцельно, потом клюнул чего-то, ковырнул землю, подошел к оставшейся с уборки картошки кучке ботвы, клюнул несколько раз и ее.

Да, это был, конечно, плен. Но в плену тоже надо приспособиться жить. Герасиму показалось, что лебедь ходит по тюремному двору. Все-таки лучше, чем поветь, чего там…

— Эй, Гера, ты чего, новую скотинку завел?

За забором стоит и смотрит на него из-под козырька-ладони колхозный радиомеханик. Автоном Кириллович Петров, шестидесятипятилетний мужик, донельзя словоохотливый и шебутной. С ним в беседу вступать нельзя — заговорит до полусмерти.

— Пасешь? — начинает словесный разгон Петров и улыбается. На давненько бритом лице выстраиваются косыми резкими лучами глубокие морщины.

— Угу, — не поддается Балясников и смотрит на облака.

— М-да. — Петров, видно, размышляет, с какого же боку подступиться. — А где же ты, Гера, ее приобрел-то?

— Да так вот случилось… — больше Герасим ровным счетом ничего не разъясняет, и Автоному это крепко действует на нервы. Он переминается с ноги на ногу, ищет про себя варианты прояснения ситуации и находит один.

— На меня ведь, Гера, на самого рысь скакнул в тридцать шестом годе. От беда…

Тут Балясников начинает хлопать себя по карманам, вроде бы ищет курево, как видно, не находит, привстает и кричит, перебивает сто раз слышанный рассказ-байку про то, как Петров голыми руками победил хищную зверюгу.

— Закурить не найдется, Кирилыч?

Тот понимает, что благодарной аудитории здесь ему не найти, уходит.

Прошли две бабы-доярки, поздоровались, долго стояли у забора, глядели, обсудили здесь же все свои проблемы.

Потом подвалила ребятня, повисла гроздьями на изгороди, засыпала расспросами. Лебедь на детвору вальяжно пошикивал.

Что за птица? Как зовут? Почему крылья связаны? Будет ли летать?

Этим пришлось кое-что ответить. Вообще ребятню Герасим уважал. Народец веселый и думающий.

Обратно на поветь загнал лебедя еле-еле. Тот все норовил обратно, в огород.

Вечером Герасим сидел на повети, на ее краешке, и с такой же душевной приподнятостью, как, например, любимый фильм или самую лучшую передачу по телевизору, смотрел, как лебедь клюет расползающихся по миске дождевых червей, старательно летом накопанных, запасенных на зимнюю рыбалку. Как он важничает при этом и смешно прицеливается, замерев над миской, наклонив набок голову.

Несколько раз приходила фельдшерица Минькова, делала перевязку. По ее словам, лечение проходило успешно, рана зарастала.

— Слушай, Клаша, — приступал Герасим, — может, снять сетку-то? Ну ее, к едреной. Деревяшки-то есть и хватит их.

И Минькова наконец согласилась. Балясников тут же взял ножницы, пошел на поветь. Кое-как при помощи Клавдии поймал опять лебедя, срезал «рубашку». Тот тут же расставил выпростанные крылья, резко ими замахал, побежал по повети, сделал круг.