Сварить медведя

Прост замолкает. В глазах у него стоят слезы. Прокашлялся, на лоб упала длинная прядь светлых, заметно поседевших волос.

– Лиза, благодарение Господу, стала поправляться, а Леви совершенно обессилел. Лежал неподвижно между мной и Бритой Кайсой. В последнюю ночь ему вроде бы стало получше, голову повернул, раскинул руки, даже начал ногами брыкаться. А на дворе стужа смертная, один из самых холодных январских дней… Непроглядная темень, земля словно покрыта черным морозным туманом, даже звезд не видно. И его руки… он их складывал и раскидывал, складывал и раскидывал… Как этот шмель. Может, хотел улететь в этот черный туман. Я, конечно, пытался его удержать… но уже понял: он по пути туда. Движения становились все слабее и слабее, на губах выступила пена. Мы, Брита Кайса и я, по очереди вытирали эту пену, боялись, что она его задушит…Утром я завернул его тельце в простыню и держал в руках. Брита Кайса хотела его забрать, но у меня как судорога. Не могу разжать руки, и все тут. А она тянет к себе… мы чуть не подрались из-за мертвого мальчика, я не могу забыть этот ужас. Господь прибрал его, отнял у меня то, что я любил больше жизни… рассчитал, ударил туда, где всего больнее.

Прост замолкает, а мне почему-то очень стыдно. Неужели он поэтому подобрал меня? Тогда, на обочине? Неужели я чем-то напомнил ему умершего сына? Леви, о котором он тоскует до сих пор…

Прост тяжело ложится на спину. Вокруг его головы не унимаются шмели, они взлетают с бесчисленных полевых цветов и снова садятся. И я тоже ложусь. Мы лежим и молча смотрим, как по небу плывут легкие летние облака.

– Мы должны учиться у шмелей, – неожиданно произносит он.

Я кошусь на него. Что он хочет этим сказать?

– Я научил тебя грамоте, Юсси. Ты теперь можешь и читать, и писать. Это прекрасно. Но что может быть прекраснее этого неумолчного, неутомимого жужжания… – Он упрямо чмокает погасшей трубкой, словно ищет в ней утешения. – Написанные слова очень важны… но что происходит, когда мы их произносим? Их надо расколоть, как глиняный горшок, разжевать, размягчить, снова превратить в глину, из которой они сделаны. А потом слепить опять, но уже не пером или карандашом, а голосовыми связками и губами. Вот тогда они обретают свою истинную мощь. – Прост довольно сильно хлопает ладонью по траве. – Вспомни апостолов. Апостолы – шмели Иисуса. Они летали, как шмели, с золотой пыльцой Иисусовых слов и опыляли пестики человеческих сердец. И представь – и в бесплодных горах, и в мертвой пустыне расцветали цветы волшебной, неземной красоты.

Я киваю, но пока не очень понимаю – куда он клонит?

– Да, я пишу свои проповеди, Юсси. Но в словах этих жизнь только теплится, они впервые оживают на кафедре, пройдя через мою гортань. Я леплю их заново губами и дыханием. Человеческие уста… мои уста, твои уста, Юсси…только через человеческие уста, через произнесенное слово спасется мир. Уста, рождающие живое слово.

Да, это правда, думаю я. Конечно, так и есть.

– И еще вот что… – Он, не вставая, выбивает трубку, поворачивает голову и смотрит на меня, лукаво и пристально. – Как же ты найдешь себе жену, если будешь все время молчать?

Я краснею. Конечно же, он заметил мои тоскливые взгляды, когда я смотрю на женскую половину в церкви. Я встаю и с яростью прихлопываю овода. На рубахе остается желтоватый след.

17

Как-то после обеда в усадьбу пришел известный своей кротостью Эркки Антти из Юхонпиети. Вежливо поздоровался со всеми, включая слуг и детей, – всем и каждому пожелал мира, любви и покоя.

Он был слеп на один глаз. Несчастный случай в детстве. Глаз не только ничего не видел, но и постоянно стремился вытечь, поэтому он то и дело вытирал его цветным лоскутом.

Эркки Антти достал из торбы сверток. Там лежало что-то белое и на вид довольно твердое. Он вынул нож, отрезал кусок и протянул мне. Я начал жевать, и во рту тут же запахло горами и фьордами. Этот запах ни с чем не спутаешь.

– Сушеная треска, – улыбнулся он. – Прямо из Норвегии, друзья по вере поделились.

Прост попробовал и сморщил нос.

– Для такого лакомства нужны молодые зубы.

– Для странников вещь незаменимая. Силу дает.

– Ну хорошо… Расскажи же, дорогой мой Эркки Антти, расскажи поскорей. Как идет наша работа в норвежских палестинах?

Они вполголоса беседовали, а я не мог понять, чем пахнет. Брита Кайса жарила какие-то зерна, и от них исходил странный, ни на что не похожий аромат. Потом смолола, бросила помол в медную узкую кастрюлю. Залила водой, вскипятила, разлила по специально принесенным для такого случая фарфоровым чашкам и поднесла дорогому гостю и мужу. Налила и мне в мой самодельный ковшик.

– Я пристрастилась к этому декокту, – сказала она и не смогла сдержать улыбку. – В лавку иногда завозят, и тут-то я уж не упущу случай.

Странный напиток – черный, маслянистый, с необычным вкусом, тяжелым и смолистым. А запах чем-то напоминает багульник.

– Кофе, – восторженно вздохнул Эркки Антти. – Надо же!

Брита Кайса покосилась на мужа и довольно усмехнулась.