«Свеча горела…» Годы с Борисом Пастернаком

Мы ужасно боялись за него. Не только у матери – что естественно, – но и у всех окружавших его в эти дни возникало только одно желание – оградить, смягчить удары. Своими словами пересказывали содержание газет – письма «культурных» геологов, пенсионеров, дежурных ударников. Мы старались заразить его своим, не совсем, правда, искренним легкомысленным отношением к кампании – и Б.Л. откликался на это. Помню, как он в восторге пересказывал услышанный кем-то в метро разговор: одна баба говорит другой: «Что ты на меня кричишь, что я тебе, живага какая-нибудь, что ли?» Один раз я решила осторожно коснуться больной темы – депортации: «А почему бы и не уехать?» Это было в самом конце октября, когда мы с Комой, предварительно наметив, о чем говорить, поехали вечером в Переделкино на очередное дежурство. Б.Л. неожиданно поддержал: «Может быть, может быть, а вас потом через Неру».

Однако, несмотря на удивительную способность отключаться, забывать о неприятностях и жить настоящим, Б.Л. мучительно страдал от травли. А травля была самая настоящая – недаром он написал потом об этих днях:

Я пропал, как зверь в загоне.
Где-то люди, воля, свет.
 А за мною – шум погони,
Мне наружу ходу нет.

Б. Пастернак и О. Ивинская. Измалково, январь, 1960. Фото И. Емельяновой

Одна сцена, разыгравшаяся вечером в переделкинской конторе, до сих пор не идет у меня из головы.

Как я уже рассказывала, режим дня, тщательно соблюдаемый, стал для Б.Л. почти что ритуалом. По ритуалу полагалось перед сном, часов в девять, звонить из переделкинской конторы в город. Заранее составлялся список обзваниваемых, рядом с именем указывалась цель звонка. Цели бывали самые разные – устные ответы на письма, распоряжения по поводу романа – кому дать и когда, переговоры с фотографами насчет количества отпечатков и т. д. Мне чаще всего звонилось по такому поводу: «Во вторник я буду в Москве, купи, пожалуйста, к этому дню сто конвертов с действительной полоской клея и без картинок, а также разных марок, особенно тех – с белками». Я была главным почтмейстером – покупала конверты и отправляла кипы заказных писем на нашем кировском почтамте, где меня уже узнавали.

И в эти дни, когда над мирным существованием – не только над жизнепорядком, но и над самой жизнью вообще – нависла столь страшная угроза, Б.Л. продолжал поддерживать видимость стабильности, основу ее – режим дня, не позволяя хаосу ворваться в быт. Он продолжал работать – как раз в эти дни начал (по предложению М. С. Живова) перевод «Марии Стюарт», ранней драмы Ю. Словацкого; старался сохранить послеобеденный сон, прогулки, «ритуальные» звонки. Но он был уже «вне закона», он был теперь обвиняемым, подследственным, приговор которому еще не произнесен, но ожидается с часу на час, и неизвестно еще, каков он будет. Поэтому эти вечерние звонки стали для него мучением – он боялся услышать настороженный или холодный голос, просто грубость, ожидая ее даже от так называемых друзей, и, сознавая, что это мучительно для него, все-таки звонил.

Помню, мы с мамой проводили его до крыльца конторы, он вошел в обычно пустовавшее вечером помещение с листком бумаги, на котором были записаны телефоны, наверное, не такие уж и нужные. Мы ждали у крыльца. Дверь в контору осталась полуоткрытой. Был холодный октябрьский вечер, шумели переделкинские сосны, и за кладбищем перекликались электрички. Вспоминая это ощущение одиночества и тревоги, спустя два года, будучи уже в Лефортовской тюрьме, я написала что-то вроде стихов:

Лишь невозможное случается.
В начале жизни помню я –
Меж соснами фонарь качается
И желтый снег у фонаря.

Крестов печальное соседство,

Шум электричек вдалеке,
И строчки, памятные с детства,
О смертном и святом столбе.

О обнаженность сердца, бьющегося

Доверчиво и высоко.
О обретенное могущество
Во всем бессилии его.

И разделенное – со всеми,

И отделившее – от всех…
О этот падающий в теми
На мир завороженный снег!

В далеком и прощальном свете,

У этой ночи на краю,
Держащую меня в обете,
Я вижу молодость мою.

Сквозь тьму по рельсам переходы,

Вагона темное стекло,
Все те особенные годы,
Что подняты так высоко.