Свечи на ветру

— Это — Пранас. Из нашего местечка, — сказала бабушка. — Он принес вам рыбу.

— Вы к доктору? — спросила Мириам у бабушки.

— К сыну, — сказала старуха.

— В тюрьму, — добавил я.

— Я и не знал, что мой двоюродный братец в тюрьме, — восхищенно сказал Элиазар и помог бабушке раздеться. Она сняла свой плисовый салоп, купленный в незапамятные времена, когда она еще была девушкой.

— Он никого не убил, — успокоила бабушка своего племянника. То ли от жары, то ли от волнения на щеках у нее заиграл румянец, и старуха показалась мне даже красивой.

— У каждого из нас своя тюрьма, — произнес Элиазар. — Он помолчал, поскреб в затылке и добавил: — Вы, наверно, проголодались?

К ужину Мириам сварила рыбу. Мы с Пранасом пожевали немного, встали из-за стола и шмыгнули на улицу.

— А деньги когда? — в упор спросил Пранас.

— Какие деньги?

— За щуку… за лещей… — сказал он и убежал.

К вечеру Пранас все-таки пришел. Мы лежали рядом на дерюге под летучими мышами. Мыши перелетали с балки на балку, шурша крыльями.

На чердаке было темно, как в преисподней. Едва светилось затянутое паутиной оконце, за которым виднелся лоскут летнего неба, усеянный крупными, как яблоки, звездами.

— Мамка, наверно, с ума сходит, — сказал Пранас.

— Догадается, — утешил я его.

— Винцас ей скажет. Винцас видел меня на станции.

Я замолк и уставился в оконце, отыскивая на лоскутке неба свою звезду. Но ее там не было.

— Домой я все равно не вернусь, — пригрозил кому-то в темноте Пранас. — Наймусь куда-нибудь на работу. Отец в двенадцать лет с фабрики первую получку принес.

— И ты будешь столяром? — почему-то мне не спалось.

— Не, — Пранас зевнул. — Я буду полицейским.

— Ого! — удивился я. — Для полицейского у тебя роста не хватает.

— А я подрасту.

— А зачем тебе быть полицейским?

— Меня тогда никто не арестует. А я смогу! Приеду в местечко и уведу, например, тебя.

— За что?

— Придумаю. Полицейскому хорошо. Его все уважают и боятся.

— А меня возьмут?

— Нет, конечно. Ты в полицейские не годишься.

— Почему?

— Сам знаешь.

— Некрещеный?

— Ага.

— А зачем полицейскому быть крещеным? Он должен быть злой.

— Полицейский должен быть злой и крещеный, — заявил Пранас.

— Давай спать, — предложил я.

— Давай.

Летучие мыши, и те притихли.

Я повернулся на бок, уткнулся в дерюгу и заснул.

Мне снилось, будто я стал полицейским. Хожу по местечку в мундире с погонами, с блестящими пуговицами и всех арестовываю. Прихожу к бабушке и надеваю ей на руки наручники.

— За что, Даниил? — спрашивает старуха.

— За гусей. За деда.

Вслед за старухой забираю парикмахера Дамского, потом господина аптекаря, лавочника, его дочь Суламифь и ее урода-жениха. Обыскиваю каждого и сажаю на хлеб и на воду…

Ночью прошёл дождь — летний, щедрый, суматошный. По Мельничной улице текли теплые и шумливые, цвета горохового супа, ручьи, а редкие деревья, умытые, как в праздник, с отяжелевшими от капель листьями возносили свои верхушки к небу, благодаря его за долгожданную щедрость.

Воздух был свеж, и эта свежесть передавалась всему: и мыслям, и крышам, и хлебу.

Мы наспех позавтракали чем бог послал, съели остаток рыбы (Элиазар сдержал слово и отсчитал Пранасу два лита). О гусе бабушка даже не заикнулась. Гусь предназначался моему отцу, а наши желудки, не измученные тюремными харчами, ее не волновали. Да и я сам не притронулся бы к гусю, если бы она даже предложила: отец мне был не менее дорог, чем ей.

После завтрака Элиазар сказал:

— Мне самому сходить к стряпчему или вместе пойдем?

— Вместе пойдем. Если уж платить деньги, то хоть знать, кому платишь.

Самое удивительное в бабушке был не злой язык, не глаза, которые замечали каждый пустяк — другой бы его и взглядом не удостоил, — не руки, надававшие мне уйму затрещин и ощипавшие такую же, если не большую, уйму гусей. А ноги! Только они, казалось, у нее не старели. С раннего утра до позднего вечера, когда язык отдыхал, когда глаза слипались от усталости, а руки покоились, как у мертвеца на тощем животе, ноги куда-то ее носили, торопили, гнали. Одно еще счастье, что бабушка родилась женщиной. Что было бы, если бы она потеряла на войне с германским царем ногу? Птице мало одного крыла, птица с одним крылом — не птица.

— По пути я за бритвой зайду и в аптеку, — возвестила бабушка.

Мы довольно долго шли по городу, пока не добрались до ратуши.

За ратушей Элиазар отыскал деревянный дом, втиснувшийся между двумя каменными зданиями, поднялся по тряской лестнице наверх и негромко постучал в дверь.

Мы с бабушкой стояли внизу и ждали.

Никто шапочнику не открывал.

Элиазар постучал еще громче. Из соседней квартиры высунулся заспанный мужчина с всклокоченными, как куст можжевельника, волосами. Он оглядел Элиазара и рявкнул:

— Ты чего, пархатый, стучишь? Чего людям спать не даешь?

— Я к господину стряпчему, — несмело произнес бабушкин племянник. — Насчет прошения начальнику тюрьмы.

Заспанный мужчина показал Элиазару кулак, и шапочник отпрянул от двери.

— Я приду в другой раз, — миролюбиво сказал Элиазар.

— Ты только посмей, ублюдок.