Свечи на ветру

— Господином никогда не был, но тем не менее вы не ошиблись: я Абель Авербух.

Человек протер пенсне и, держа его двумя пальцами, как щепотку соли, водрузил на мясистый, величиной со спелый огурец, нос.

— С кем имею честь?

— Даниил, — сказал я.

— Что вам угодно?

Абель Авербух был сух и немногословен.

— У меня для вас письмо.

— Разве я еще кого-нибудь интересую?

— Интересуете, — заверил я его и достал письмо из кармана.

Абель Авербух теми же двумя пальцами взял у меня письмо, поднес к пенсне, прожег его хрусталиками стекол насквозь и спросил:

— Кого же именно?

— Доктора Бубнялиса, — понизив голос, сообщил я, хотя в коридоре, кроме нас, не было ни души. Шепот всегда придает таинственность. Только начни шептаться, и все, даже пустяк обретает важность и потайное значение.

— Доктора Бубнялиса? — Абель Авербух надсадно засопел мясистым, пупырчатым, как огурец, носом, и в его сопении было не меньше таинственности, чем в моей вести. — Не тот ли это Бубнялис, что практиковал у Рубинсона?

— Доктор Бубнялис ждет от вас ответа.

Абель Авербух навел на меня свои хрусталики, и я почувствовал, как у меня задымились надбровья. Что он меня так разглядывает, поежился я. Я не враг. И не лазутчик.

— Гитлер ответил на все письма, — заявил директор подземного приюта и зашагал прочь.

Пусть Гитлер ответил на все письма, но Абель Авербух от меня не скроется. Я буду ходить за ним, как ищейка. Он — за угол, и я — за угол. Он — в подворотню, и я — в подворотню. Пока не заставлю прочесть и ответить хоть письменно, хоть устно — на выбор.

Его, наверно, сбил с панталыку мой шепот. Ну чего, спрашивается, было шептаться в пустом коридоре?

Пока я мысленно честил себя за опрометчивость, Абель Авербух исчез. Улизнул прямо из-под носа.

Я обошел со всех сторон бывший кинотеатр «Глория», толкнулся в одну дверь, в другую, допросил беженку Сарру — директора приюта и след простыл. Неужто я его, простофиля, проворонил? Ну и влетит же мне от Пранаса, ну и влетит! И поделом!..

Я совсем было отчаялся, взгляд мой печально скользнул по бумажной тачанке, и протянутая рука Чапаева повела его в глубь улицы, где удалялась согбенная фигура долговязого Абеля Авербуха.

Бегом, приказал я себе, бегом!

— Что, облава? — окликнул меня какой-то прохожий и, наградив себя самого ответом, бросился наутек.

Облава! Облава на Абеля Авербуха!

Я догнал его на углу, около бани, неподалеку от дома Ассира, и без обиняков сказал:

— Поймите же, я не немец.

— Еврей — это еще тоже не гарантия, — отпарировал директор подземного приюта и ускорил шаг. — Евреи бывают разные.

— Доктор Бубнялис согласен приютить ваших сирот, — прибег я к последнему доводу.

И мой последний довод, надо сказать, подействовал. Абель Авербух остановился, пенсне спрыгнуло с переносицы, как кузнечик с пенька, и повисло на цепочке.

— Как?

— В письме все сказано.

— А я, — замялся директор подземного приюта, — а у меня его нет.

— Я вам передал его.

— Не спорю, — промолвил Абель Авербух. — Но я порвал его и выбросил в плевательницу.

— Не может быть!

Евреи бывают разными, но такого я еще не встречал, такой еще мне не попадался. Взять и выбросить письмо в плевательницу?! Оно же не стреляет, не хватает за горло, не душит. Не нравится — не отвечай, дело твое. Но в плевательницу?! Из трусости, что ли? Да нет, Абель Авербух не трус. Трус давно бы бросил сирот, не возился бы с ними, не бегал бы в «Глорию» за едой и лекарствами… Почему же он его порвал? Почему?

— Я привык переписываться по почте. Другой связи я не признаю, — заявил директор приюта, косясь на меня и, видно, сожалея о своем поступке.

Почты в гетто нет, и для Абеля Авербуха ее не откроют, подумал я. Что же теперь делать?

— Вы знаете его содержание? — спросил у меня Абель Авербух.

— Знаю.

— Тогда пойдемте. Я позанимаюсь с детьми и мы поговорим.

Приют Абеля Авербуха находился в погребе под винной лавкой. Сама лавка была разрушена, от нее остались только стены и вывеска: «Винные изделия».

Абель Авербух огляделся, не следят ли за нами, поправил сползшее на кончик носа пенсне и, обходя груды обвалившегося щебня, перемешанного с полуистлевшими обоями, битым бутылочным стеклом и покореженным железом, провел меня в бывшие сени, снова огляделся, нагнулся и три раза обломком кирпича постучал в заваленный мусором люк.

— Сейчас откроют, — сказал он.

Вскоре люк заскрипел, и в узком просвете я увидел женскую голову, серую и невзрачную, как мусор.

— Входите, — пригласил директор приюта.

По деревянной лестнице с редкими, но крепкими ступеньками я спустился вниз, а вслед за мной осторожно, кряхтя и постанывая, сполз и сам Абель Авербух.

Погреб был вместительный. Пустые ящики из-под вина были поставлены на-попа и как бы делили его на две половины.

— Познакомьтесь. Злата, моя сестра и помощница, — представил женщину Абель Авербух.

— Даниил, — сказал я.

За ящиками, на другой, более просторной половине погреба вдруг началась возня, послышался заговорщический шепот. Чьи-то огромные, воспаленные темнотой и любопытством глаза отыскали мой взгляд.

— А там, — директор приюта наклонил на бок усталую голову, — они… мои ученики…