Свечи на ветру

— Если в тюрьму не попадем, — съедим, — согласилась бабушка.

Для нее все было одинаково важно: и гусь, и мой отец, и уколы для Порядка, и упражнения для мизинца, и приколоченный к кресту Христос, и ее сердце.

А я думал о Пранасе. Неужели он увиделся с дядей Стасисом? Я вдруг представил себе, как они с отцом сидят в камере, и Пранас рассказывает, как ехал в поезде, как заступились за него монахини, какие добрые люди моя бабушка, ее племянник Элиазар и я.

Когда отворилась дверь и Пранас вошел в комнату, я нисколько не удивился.

— Где это ты целый день шлялся? — засыпал, спросила бабушка.

— Я был в тюрьме.

Бабушка равнодушно захрапела, и ее храп напоминал звук заржавевшей пилы со сломанными зубьями.

— Тебя впустили?

— Ага.

— Не обыскивали?

— Ага.

— Врешь, — сказал я и заглянул ему в лицо, но он успел отвести взгляд. — Ты его не видел… Ты нигде не был.

Бабушка проснулась и сказала:

— Все в городе извелись… Все намаялись…

В темноте она всегда добрела. Только при свете была сердитой. Боже правый, если бы все время жить в темноте, в которой можно не стыдиться ни своих слез, ни своей доброты!

— Завтра все поедем домой. Поможешь матери родить, — сказала старуха Пранасу, но он ее не очень понял.

Мы забрались на чердак, накрылись полушубком и, не проронив больше ни одного слова, заснули. Только сны и летучие мыши носились над нами.

Под утро мы услышали громкий стук в ставню.

Я выбрался из-под полушубка, дополз в потемках до чердачного оконца, глянул в него и обмер. Спросонья мне показалось, что внизу стоит Порядок, но когда я получше вгляделся, то понял, что ошибся. В самом деле, откуда взяться нашему полицейскому на Мельничной улице?

— Полиция! — прошептал я. — Там внизу… полиция… Вставай, Пранас.

— Да что, я полицию не видел? — сказал Пранас и напялил на голову одеяло.

Зачем же к Элиазару пришли полицейские?

— Откройте! Откройте! — барабанил кулаком по ставне полицейский.

Во двор вышел Элиазар в шлепанцах на босу ногу. То ли от утренней прохлады, то ли от страха его знобило, и он кутался в наспех накинутую на худые плечи бабью шаль.

— У тебя прячется такой Семашка?

— Нет, — пролепетал Элиазар. — Я никакого Семашку не знаю.

— Не отпирайся. Нам все известно.

— У меня гостит моя тетя с внуком. Но их фамилия Клейнас.

— Не прикидывайся дураком. У тебя мальчишка скрывается.

— Так вы мальчишку ищете? — воспрянул духом Элиазар. — Есть мальчишка. Живой и здоровый.

— Где он?

— На чердаке. Спит.

Я прислушался. Слышно было, как по лестнице на чердак медленно поднимаются полицейский, Элиазар и бабушка. Ее я узнал по кашлю. Уж очень странно старуха кашляет, как будто курица кудахчет. Ну чего она поперлась наверх? А еще на сердце жалуется! Ничего у нее не болит.

— Ты что-нибудь натворил? — спросил я у Пранаса, вылезшего из-под рваного полушубка.

— Часового убил, — ответил Пранас.

Полицейский налег плечом на дверь, и на чердак ввалились Элиазар и бабушка.

— Пранас Семашка! — объявил полицейский. — Следуй за мной!

— А в чем дело? — на ломаном литовском языке спросила бабушка. — Он кого-нибудь убил?

— Часового, — сказал я.

— Помолчи, Даниил!

— Живо, сопляк, — прикрикнул на Пранаса полицейский. — Ты их, сукин сын, больше не слушай. Сманили недотепу в город, а мать дома убивается.

— Кто сманил? — напыжилась бабушка.

— Вы!

— Опять мы! — не сдержалась старуха. — Мы бунтовщики, мы — подстрекатели, мы — воры, мы — жулики, мы — богатеи, мы — вашего Христа распяли, мы — в мацу кровь подливаем, мы — спаиваем, сманиваем, обманываем, грабим… Не будь полиции, мы давно бы правили миром!

Давно я не видел бабушку в таком волнении. Она как будто куда-то спешила и боялась опоздать.

— Три дня бы тебе есть не давать, в следующий раз знал бы, как из дому сбегать, — сказал полицейский Пранасу.

Я долго глядел им вслед, буравя их спины растерянным взглядом. Теперь уж я не сомневался, что Пранас станет полицейским. Тогда никто не сможет прийти за ним на чердак и забрать его, никто не отправит его в местечко в то время, когда ему позарез надо быть в городе. Когда он наденет полицейскую фуражку с околышем, он без всякого разрешения попадет к отцу в тюрьму, перед ним распахнутся все ворота. Может, Пранас и мне поможет стать полицейским. Я буду для некрещеных, а он — для крещеных. Не знаю, может ли в мире что-нибудь изменить портной, могильщик, часовщик или шорник, но полицейский — может. Если бы на свете были одни полицейские, никто не буянил бы, никто не выходил бы на улицу со знаменем, никто никого бы не грабил и не убивал, а главное — все тюрьмы пустовали бы.

Бабушка выпила какие-то мутные капли и сказала:

— Кажется, мы ничего не забыли. Уколы для полицейской внучки взяли, бритву для Дамского получили, у Элиазара погостили. Можно, пожалуй, возвращаться.

— А как же отец? — встревожился я.

— Скоро он сам вернется, — сказала бабушка.

— Через три года, — во мне что-то зазвенело, как оброненный стакан, и рассыпалось на мелкие осколки.

— Три года — как три птицы. Вспугнешь одну — все улетели.

Я готов был зареветь и заревел бы без всякого стеснения, если бы вдруг не вмешался Элиазар: