Свечи на ветру

Первым со второго этажа слетел старший подмастерье Лейбеле Паровозник. Он тащил с собой три огромных пуховых подушки.

— Хозяйка против вашей соломы, — затрещал Лейбеле.

— Против чего?

— Она говорит, что господин Дамский никогда не лежал на соломе и в последний свой день тоже не ляжет.

Старший подмастерье Лейбеле Паровозник сбил подушки и выстелил дно телеги.

— Моя бабушка их набивала, — похвастался я.

Лейбеле вдруг забрался на телегу, растянулся во весь рост и объявил:

— Мягко.

— Слезай. Не то мне достанется от Иосифа.

Старший подмастерье Лейбеле Паровозник нехотя соскочил с телеги и уставился на окна дома.

— Ну чего они возятся? Видно, Рохэ снова упала в обморок. Ну сколько можно падать? Парикмахерская третий день на замке.

— Кому она теперь достанется? — спросил я у Лейбеле.

— Как кому? Мне. Я женюсь на ней.

— На парикмахерской?

— На Рохэ.

— Но она же старая…

— Тем лучше, — сказал старший подмастерье Лейбеле Паровозник и хмыкнул.

Наконец из открытой двери дома на улицу прорвался плач, и я понял, что бывшие клиенты моего первого учителя господина Арона Дамского подняли его, застывшего на необтесанной погребальной доске, и понесли вниз, к телеге. Рохэ была вся в черном. Она шла, шатаясь, не видя перед собой ни улицы, ни лошади, ни солнца. Мужчины погрузили завернутое в саван тело, и Лейбеле Паровозник скомандовал:

— Поехали.

Я дернул вожжи, и кладбищенская лошадь зашагала привычной трусцой по булыжнику. Я ковылял сбоку, впереди телеги, и думал о пуховых шелковых подушках, о необтесанной погребальной доске и никак не мог взять в толк, почему сухопарая Рохэ, жена моего первого учителя господина Арона Дамского, так ополчилась против нашей соломы.

Зеваки провожали телегу взглядами, и мне казалось, будто они смотрят не на вдову, не на покойника, а на меня и жалеют меня больше моего первого учителя господина Арона Дамского, потому что я стал могильщиком. Первый раз в жизни я увозил человека туда, откуда ему не дано возвратиться. Но, странное дело, я не испытывал ни стыда, ни муки, как будто погонял не кладбищенскую клячу, а битюга балагулы Цодика. Запах конского пота, давно не чесанной гривы, стертых до крови копыт наполнял все вокруг жизнью, заглушая чужую боль и горе. Нет, я совсем не чувствовал себя гробовщиком. Мне чудилось, будто я пахарь, будто иду по свежей борозде, усыпанной малиновыми червями, которой нет ни конца и ни краю.

Когда мы выехали из местечка, Рохэ вдруг сделалось дурно. Она опустилась на придорожный камень, схватилась за сердце и чуть слышно прошептала:

— Боже, как далеко!

— Уже совсем близко, — утешил ее старший подмастерье Лейбеле Паровозник. — Вон, уже сосны видны.

Рохэ не вставала с камня, и я не знал, что делать: то ли остановить лошадь, то ли двигаться дальше.

— Может, в телегу? — несмело предложил вдове Лейбеле. — Реб Арон подвинется.

Жена моего первого учителя господина Арона Дамского вздрогнула, отрешенно посмотрела на старшего подмастерья, поправила черный платок, встала и примостилась у ног покойника.

Телега подпрыгивала на рытвинах, тело сползало с погребальной доски, и ноги моего первого учителя господина Арона Дамского тыкались в костистые бока Рохэ. Так она просидела весь остаток дороги, и я боялся оглянуться на нее, как будто был виноват перед ней за смерть мужа, за тряский проселок, и жалость сушила горло, и теперь уже мне хотелось бросить вожжи, пуститься наутек, потому что вдруг не стало ни пахаря, ни бесконечной борозды, пахнущей конским потом и усыпанной малиновыми червями, а перед глазами маячили только рытвины, рытвины и костистая Рохэ.

Пока моего первого учителя господина Арона Дамского отпевали в избе могильщика, я сидел на горе мокрой глины возле выкопанной Иосифом ямы и разглядывал ее голые стены. Почему, думал я, в доме, где живет человек на том свете, так сыро и голо? Почему на стенах нет ни одной фотографии, ни одного зеркала, ни одного гвоздя?

Я спрыгнул в яму, в будущий дом моего первого учителя господина Арона Дамского, и принялся хворостиной чертить на стенке зеркало, и бритву, и помазок.

— В яме кто-то есть, — сказал Лейбеле Паровозник.

— Ты чего туда, малыш, забрался? — спросил Иосиф. — Вылезай.

— Сейчас. Я только нарисую старшего подмастерье Лейбеле Паровозника и себя.

— Какое кощунство! — возмутился шорник Тевье, постоянный клиент моего первого учителя господина Арона Дамского.

— Вылезай, малыш.

Я вылез из ямы и не стал дожидаться, пока туда опустят на необтесанной погребальной доске моего первого учителя господина Арона Дамского. Пусть они сами смотрят. Я свое дело сделал. Будь жива бабушка, она, ей-богу, меня похвалила бы. Разве не она говорила, что учителям, даже самым строгим, надо руки целовать.

Было уже лето, когда местечковый почтальон Эустахиус пришел к Иосифу и принес письмо.

— Письмо? — удивился могильщик.

— Письмо, — сказал Эустахиус. — Но не тебе, а внуку старика Клейнаса.

— От кого же? — Иосиф взял у него конверт и стал разглядывать неразборчивый почерк.

— Я разношу письма, а не читаю, — ответил Эустахиус и распрощался.