Свечи на ветру

— Это же не Интернационал, — успокоил всех Пинхос.

Он пел тихо и вкрадчиво, проглатывая слова и все время поглядывая на меня.

— О чем он поет? — мужчина с трубкой вонзил в Ниссона Гольдшмидта свои голубые задумчивые глаза. Хозяин мануфактурной лавки очнулся от зевоты и лихорадочно стал прислушиваться к упрямому и неуместному пению Пинхоса.

— Ничего интересного, — заверил он мужчину с трубкой.

— И все-таки?

— Старинная еврейская песня. Про пастушка и овец.

— Разве у вас были пастухи? — удивился господин пристав.

— Когда-то мы были скотоводами, — напомнил Ниссон Гольдшмидт.

Обыск продолжался, а Пинхос пел.

— Увести, — наконец сказал мужчина с трубкой и поднялся со скамьи.

— Ты еще успеешь попариться, отец, — тихо сказал Пинхос, когда Туткус надел на него наручники.

— А с ним что делать? — осведомился господин пристав, показывая на меня.

— Пусть их зарывает… скотоводов, — тихо сказал мужчина с трубкой, и все они вышли из хаты.

Мендель Шварц, гончар и знаток талмуда, пропустил широкоплечего, с одутловатым лицом Ниссона Гольдшмидта и сам юркнул в дверь, как мышка в норку.

— Мой сын, конечно, думает, что у меня в груди вместо сердца колесо швейной машины, — задыхаясь, заговорил Бенце Коган. — А то, что это колесо обливается кровью — он понимает? Он корчит, видишь ли, из себя героя. Я еще твоему отцу, тоже герою, говорил: не еврейское это занятие — сидеть в тюрьме. Испокон веков мы занимались тем, за что платят золотом, серебром, на худой конец, медью. Лучшая тюрьма на свете — работа! Единственное, о чем я молю господа, это чтобы он продлил мне срок заключения.

— Работа работе рознь, — сказал я. — Одно дело шить, другое дело — закапывать.

— Главное, — сказал Бенце Коган, — все делать с любовью. Можно человека зарыть, как собаку, а можно так, как будто посадил дерево или посеял зерно. Может, я еще и впрямь успею в баню, — засуетился он. — Ты только посмотри, какой разор вокруг, какой беспорядок! Светопреставление!

И он бросился запихивать в комод свое исподнее белье, стелить разворошенную постель и расставлять по местам посуду.

Вот так и живу, думал я, направляясь к Пранасу. Другие пичкают меня своей мудростью, нахваливают свою работу, а у меня ни своей мудрости, ни своей работы. Плыву, как щепка, по течению, парю, как птица, между землей и небом, той самой землей, на которой каждый день что-то происходит, и тем самым небом, в котором летают не только ангелы, но и самолеты. Даже для того, чтобы бросить кладбище и поступить в вечернюю школу, у меня не хватает решимости. Когда же я покончу со своей дурацкой добротой и жалостливостью, кидающей меня из стороны в сторону? Когда пожалею самого себя? Доброта нынче не товар, учила меня бабушка. Добренькие всегда остаются с носом. Если хочешь чего-то добиться, будь злым. Но ведь зла на свете и без моего достаточно.

— Пранас дома? — спросил я, когда тетка Тересе впустила меня в хату.

— А вы кто? — уставилась на меня женщина.

— Даниил!

— Господи! Даниил! — всплеснула она руками.

— Здравствуйте!

— Надо же, дура, не узнала. Проходи! Проходи! Пранукаса нет. Пранукас в деревню уехал. Сестра у меня там… Анеле… младшая.

— Когда он вернется?

— Обещал к завтрему. Как только свинью забьют, так и приедет. Случилось что?

— Нет, — сказал я.

— Вокруг неспокойно. Вчера Виктораса забрали… рыбака… И с фабрики трех… Я так боюсь за Пранукаса. Вот ты, Даниил, молодец. Сидишь на кладбище и ни во что не вмешиваешься. Чем же тебя угостить? Простокваши хочешь?

— Спасибо.

Она налила мне из крынки простокваши и приказала:

— Пей!

Я пил медленными глотками холодную простоквашу и смотрел на состарившуюся тетку Тересе, на ее натруженные, совсем не женские руки, на живот, прикрытый засаленным передником, и в моей памяти всплыл наш двор, когда она, беременная, приходила к бабушке просить о милости — взять в город для мужа, столяра Стасиса, сидевшего в одной тюрьме с моим отцом Саулом, посылочку.

— Может, говорю, Анеле как раз вовремя заколола свинью. Может, свинья и спасет Пранукаса.

— От чего?

— Может, его не заберут. Давно он у них на примете. Ты только, Даниил, без обману. Ежели что знаешь, выкладывай. Я привычная. Мужа из тюрьмы ждала. Сына подожду.

— Ничего не знаю, — сказал я и захлебнулся простоквашей.

— Ты пей, не спеши. Мы осенью корову купили. Пранукас заработал. Да и я… У тебя коровы нет?

— Нет, — сказал я. — Доить не умею.

— Доить нетрудно. Было бы что, — улыбнулась тетка Тересе. — А когда Пранукас приедет, что ему передать?

— Чтобы пришел на кладбище. Скучно одному, — успокоил я ее.

— С мертвыми, конечно, невесело. Но веселье, оно бедному человеку и ни к чему. Главное — спокойствие и заработок. Зарабатываешь, небось, неплохо?

— Все зависит от покойника.

— Богатые умирают редко, — сказала тетка Тересе.

— Просто их меньше, — сказал я и поставил на стол пустой стакан.

— А знаешь, я все-таки выполнила просьбу твоей бабушки. На всякий случай.

— Какую просьбу?