Свечи на ветру

— Чего вам у нас не хватает? Почему у вас все время руки чешутся?

Я ждал, когда он повернется, но следователь по-прежнему стоял ко мне спиной и, как ребенок, разглядывал хлопья снега, падавшие за окнами пустого кабинета, где, кроме фотографии президента на стене и стола, заваленного папками, ничего не было.

— Сколько ваших школ в местечке?

— Две.

— А сколько таких местечек во всей Литве?

— Не знаю.

— А я знаю. Почему ты ни в одной из них не учишься?

— Так вышло.

— Плохо вышло, — сказал следователь. — Не цените вы того, что имеете. Жил бы ты в Германии, я бы еще понял. Там вас травят и убивают. Там вам сам бог велел бороться. А за что вам бороться у нас? За что? Ваши лавки не громят, ваши школы не закрывают.

Он отвернулся от окна, подошел к столу, полистал папку, вынул из нее чистый лист, придвинул к себе чернильницу и стал рисовать снег и елку. Снег был крупный и черный.

— Если вам что-то не нравится, уезжайте. Никого силой не держим. Литва уж как-нибудь обойдется без вас. Не вы пашете, не вы сеете.

Он стал украшать елку игрушками, и я следил за его пером и думал о Пранасе. Неужели он и с ним такой же терпеливый и обходительный?

— Ну что? Не можешь ответить на мой вопрос?

Мое молчание его ничуть не удивило.

— Тебя будет судить военно-полевой суд. За три года я ручаюсь. До сорок второго придется тебе посидеть. Впрочем, за три года всякое еще может случиться. Когда твой отец впервые сел, на свете еще были Польша, Австрия, Чехословакия. А теперь их нет. Может, ты надеешься, что и Литвы не будет?

— Литва будет, — сказал я. — Литва всегда будет.

— Дай бог, — сказал следователь.

Елка была украшена, а черный снег все падал на ее верхушку.

На второй день рождества меня перевели в тюрьму.

— Твоя койка справа, — сказал надзиратель и поставил котелок с едой.

Я даже не притронулся к еде.

Я взял табурет, поднес к решетке, встал на него и выглянул в окно.

Шел снег, белый и невесомый. Он засыпал двор, тот самый тюремный двор, по которому когда-то ходил мой отец Саул, и я слышал его шаги, и еще я слышал звук скрипки. Посреди двора стояли свадебный музыкант Лейзер и его брат Шайя и шурин Евель. Искрометная, полная молодой страсти мелодия плыла над торжищем и над полем брани, и я подыгрывал им на прутьях решетки, и прутья плавились под моими руками.

Часть третья Колыбельная снежной бабе

Ольге Макаровне Киндяковой, жене и другу

«Горе строящему город на крови и созидающему крепости неправдою»

(Аввакум, гл. 2, ст. 12)

I

— Про кладбище все и забыли, а я вспомнил, — похвастался Рыжий Валюс, бывший органист, обокравший перед войной костельную казну и первый, уже при Советской власти, угодивший за решетку. — Чего не удрал? Не успел? — и злорадство высекло в его глазах колючие искры.

Лицо у Валюса было отечное, ошпаренное водкой, волосы длинные, свалявшиеся, словно нетеребленый лен. Носил он суконную тужурку со споротыми комиссарскими звездами, снятую, видно, с русского, убитого при отступлении, белую нарукавную повязку и немецкий автомат с полновесной обоймой. С ним Валюс и объявился на еврейском кладбище.

— Не успел, — честно признался я и покосился на автомат. Он небрежно висел у Рыжего на шее с резко обозначившимся кадыком, и от кожаного ремня пахло не смертью, а сапожной мастерской Шепселя Штейна, куда я в детстве бегал за бабушкиными башмаками.

Он снял с шеи автомат и легонько наподдал мне в спину:

— Ты последний свободный еврей в местечке, — загадочно добавил он и снова толкнул меня автоматом. На сей раз стук вошел в меня, как входит гвоздь в древесину — покорно и без боли.

В синем небе, над самым кладбищем, широко и привольно парил ястреб.

— Собирайся! — приказал Рыжий.

— Куда?

Ну зачем я его спрашиваю? Отведет в сторонку, вскинет автомат, и только перепуганные вороны взмоют в небо, а вслед за ними туда вознесется моя душа, и господь, наш всемогущий всемилостивейший господь, встретит ее и великодушно скажет:

— Добро пожаловать, Даниил! Только тебя у нас не хватало!

Но Рыжий как бы прирос сапогами к земле, и вороны, разморенные жарой, дремали на ветках, и полуденное солнце золотило их неугомонные роковые крылья.

— Можешь кое-что взять с собой, — разрешил Валюс.

— Что?

— Что хочешь.

А что я хочу?

Я покосился на Валюса, на его автомат, и от сыромятного ремня снова дохнуло на меня не смертью, а сапожной мастерской Шепселя Штейна, куда я бегал за бабушкиными башмаками.

— Я хотел бы взять бабушку, — вполголоса произнес я, как будто боялся потревожить ее сон.

— Ишь ты! У тебя, оказывается, еще и бабка есть?

— Есть, — сказал я.

Я говорил как будто сам с собой. Для меня не существовало ни Рыжего с его бойким кадыком, ни ворон, притворно дремавших на ветках, ни даже высокого, без единого облачка, неба, где меня ждет не дождется наш всемогущий, всемилостивейший господь. Был я. Один. Последний еврей в местечке.

— Где ты ее прячешь? — услыхал я хрипловатый басок Валюса.