Свечи на ветру

Только изредка, по воскресеньям, Сарра Ганценмюллер с сыном Вильгельмом гуляют по парку графа Огинского, где стоит бронзовый памятник. Эка невидаль — граф на лошади! Эка невидаль — деревья и замшелый пруд с водяными лилиями.

— Этот мешок… этот рюкзак… ну как бы это по-еврейски сказать?..

— Скажи по-немецки, мы поймем, — заверил ее Мендель Шварц, гончар и знаток талмуда.

— Фатальный, — сказала Сарра.

— А что такое фатальный? — спросил я, пришибленный собственным невежеством.

— Кто взвалит его на плечи… у того… кайнмаль… не будет дома… тому всю жизнь кочевать… по дорогам… яволь… Как мы… Из Германии в Литву… Из Литвы еще куда-нибудь. А потом еще куда-нибудь. А потом еще… Так мне кажется… Их бин юберцайгт… яволь.

— Ерунда, — сказал я. — Мешок как мешок. Ничего особенного.

И все же у меня сжалось сердце.

Я представил себе, как Сарра Ганценмюллер, привыкшая сиднем сидеть в избе или гулять с сыном по парку графа Огинского, кочует по белу свету. Хочет остановиться и не может. Потому что не в силах сбросить мешок. Прирос к плечам не на день, не на два, навсегда, навеки.

Надо во что бы то ни стало забрать у нее рюкзак, подумал я. Никогда еще меня не захлестывало такое страстное желание что-то сделать, как в эту минуту, на этом проселке, по которому неведомо куда плетется эта безмолвная, эта бездомная, эта бездонная колонна.

Я глянул на спину Сарры Ганценмюллер и вздрогнул. В ярких лучах солнца чужеземный рюкзак, его крепкие ремни, его широкие карманы, добротный диковинный материал показались мне какими-то заклятыми, и желание испытать судьбу, взвалить его на плечи овладело мною с новой силой.

Если кому-то и суждено вечно бродить по дорогам, если кто и должен лишиться родного дома, то пусть этим бродягой, этим странником буду я. В конце концов разве что-нибудь изменится к худшему в моей жизни? Разве до сих пор у меня был дом?

— У тебя был дом, есть и будет, — сказала бабушка. — У вас у всех будет дом. Возьми у нее ношу. Я знаю, как тяжко бывает женщине таскать на своем горбу мешок с горем. Я таскала его всю жизнь. Возьми у нее ношу, Даниил!

— Сейчас, — сказал я и поравнялся с Саррой Ганценмюллер.

Сперва жена немца противилась, потом все же отдала мне рюкзак.

Я взвалил его на плечи и удивился: какой он легкий. Видно, чужое горе не давит.

— Чтобы почувствовать чужое горе, — сказала бабушка, — надо с ним не одну версту прошагать.

Сколько верст осталось мне прошагать с рюкзаком Сарры Ганценмюллер?

Сколько?

Проселку не было ни конца, ни края. Он то обрывался, то снова стелился под ноги.

Юдл-Юргис подавленно поглядывал на сосняк: чем дальше, тем он становился реже. За поворотом простиралось ржаное поле. Далеко ли по нему убежишь? Пуля догонит тебя среди колосьев, и ты упадешь навзничь, и только мыши-полевки устроят по тебе поминки.

Над Менделем Шварцем, гончаром и знатоком талмуда, кружилась муха. Он отгонял ее заскорузлой ладонью, но муха не улетала. Что ей от него надо? Жужжала бы себе над ухом Юдла-Юргиса или служки Хаима. Почему она кружится именно над ним?

Мендель Шварц, гончар и знаток талмуда, глазел на ее слюдяные крылышки и под их жужжание что-то трудно вспоминал. Может, недоеденный в миске суп, может, оконную раму, а может, такое, о чем и вслух-то сказать страшно.

— Никогда бы не поверил, — сказал служка Хаим, следя за полетом мухи.

— Чему? — отозвался Мендель Шварц.

— Что буду завидовать мухе.

— А что ей завидовать?

— Она может полететь назад, — сказал служка. — А мы с тобой, Мендель, не можем.

Так он и шел с башмаками, перекинутыми через плечо. Черная луна ермолки обрамляла его голову. После смерти моего опекуна Иосифа я встречался с Хаимом один-единственный раз — на выборах.

— Коммунисты — богохульники, но синагогу не закрыли. И потому я за них голосую, — сказал Хаим. — Голосовать — это не молиться.

Где-то в стороне от проселка оставались городки и усадьбы. Конвоиры ухитрялись обогнуть их, словно чего-то стыдились.

Было время, когда меня с миром связывала одна дорога: от кладбища до местечка и от местечка до кладбища. Ничего особенного на ней не происходило. Ну что может произойти на дороге мертвых? Родственники плачут, покойник молчит.

В сороковом дорога мертвых ожила. По ней весело грохотали краснозвездные танки.

Я выходил на обочину, провожал их взглядом и однажды даже притронулся к гусеницам. Следы их напоминали таинственные письмена.

Было время…

А сейчас… Сейчас я вдруг обнаружил, что дорог множество, и это открытие только опечалило меня.

Неужто, подумал я, по всем весям Литвы бредут такие же колонны?

Если верить Сарре Ганценмюллер, такие колонны движутся по всей земле.

Ну, это она хватила через край!

Дорог на свете много, но где же взять для них столько евреев?

Солнце палило немилосердно, а небо скупилось на дождь. Оно приберегло его для других: мы не были достойны такой милости.

Рыжий Валюс судорожно глотал слюну.

Устали и остальные конвоиры.

На пятом часу пути мы, как сказал служка Хаим, расположились станом при водах.

Внизу, под обрывом, по-голубиному ворковала река, и от этого воркованья клонило ко сну.