Свечи на ветру

— Ты и так голубь, — сказал могильщик.

— Нет, нет, — замахал руками дед. — Ты меня не понял… Я хочу жить на крыше синагоги и летать над местечком…

Иосиф сочувственно пожевал губами, уставился на деда, на его беззубый, обожженный непривычно крепким напитком, рот, на поникшие плечи, с остервенением осушил стакан и спокойно сказал:

— Даниила я беру к себе.

— Я не собираюсь жить на кладбище, — сказал я и поежился.

— Всю жизнь человек живет на кладбище, малыш, — сказал одноногий. — Разве мир — не огромное кладбище? Разве дома — не надгробия?

— Не отдам Даниила, — воспротивился дед.

— В богадельню он с тобой не поедет, — гнул свое Иосиф.

— Я и сам туда не поеду, — процедил дед. — Никто меня не заставит. А Даниила я завтра же отведу к Пакельчику.

— Дерьмо твой Пакельчик, — выругался одноногий и обратился ко мне. — Я слышал, ты с самим богом соперничаешь, людей и зверей из глины лепишь?

Откуда он все знает? — поразился я.

— У меня тут глины столько, сколько у нашего племени бед. На твой век хватит. Лепи себе на здоровье. А еще я тебя, малыш, научу высекать на камне старинные письмена, — уговаривал меня одноногий.

— Твои письмена — дерьмо, и глина, и камни, — пьяный дед едва ворочал языком. — Не отдам я тебе Даниила. Ни за какие сокрови…

Старик не договорил, уронил голову на стол, где стояла глиняная миска с двумя картофелинами в мундире. Гладкая и тусклая, дедова голова сама походила на прилежно очищенную картофелину со вздрагивающими голубоватыми прожилками.

Через неделю деда увезли. Старик, не желавший и слышать о богадельне, вдруг согласился. По правде говоря, я не сразу раскусил его хитрость.

Когда председатель общины, владелец бензоколонки Эфраим Клингман, принес ему билет на поезд и объяснил, как туда добраться, дед сказал:

— Одну секундочку, реб Эфраим. Я только кое-что прихвачу с собой.

— Ради бога, не беспокойтесь. Вы будете там всем обеспечены, — заверил владелец бензоколонки и погладил свою дремучую бороду.

— Сейчас, сейчас.

Дед прошел в свою комнату и вернулся с лупой.

— Лупа? — удивился Эфраим Клингман. — Зачем вам в богадельне лупа?

— Хороший часовщик, реб Эфраим, лупу с собой даже в могилу берет, чтобы не каждый паршивый червяк его кости глодал.

— Как вы можете, — поморщился владелец бензоколонки.

— Часовщик берет лупу, портной иголку, сапожник шило, а вы?

— Что я? — надулся Эфраим Клингман.

— Вы что возьмете? Запах бензина?

На станции дед сказал провожавшему его могильщику:

— Посмотри за Даниилом. Я скоро вернусь.

Когда поезд отошел от станции, Иосиф подошел ко мне и пробасил:

— Судьбу не перехитришь.

— Что?

— Ты знаешь, малыш, почему твой дед поехал?

— Не знаю.

— Богадельня там же, где и тюрьма. В том же городе. Старик решил повидать Саула.

Я стоял, ошарашенный, и едва сдерживал слезы. Бедный дед! Он, видно, забыл, что отец бежал из тюрьмы, был пойман и сослан в другой город, где-то на севере Литвы. А может, бабушка не успела ему перед смертью сказать об этом.

Вдаль убегали умытые первым весенним дождем рельсы, такие бессмысленные без поезда, без гудка паровоза и чумазого лица машиниста.

— Он сбежит из богадельни, — сказал я, глядя на рельсы и мигая, чтобы не заплакать.

— Не те ноги, — буркнул могильщик. — Ну как, малыш, пойдешь ко мне в ученики?

— Нет.

Теперь рельсы были похожи на двух пустившихся наперегонки змей.

— Настоящий мужчина не должен спешить с ответом. Подумай.

— Нет.

— Еще раз подумай. Или, может, ты соскучился по приютским харчам?

Я бросился бежать со станции и опомнился только, когда влетел во двор Пранаса.

— А Пранукас на фабрике, — пропела тетка Тересе.

— На фабрике?

— С сегодняшнего дня он на жалованье. А ты, небось, голоден?

— Нет.

— Приходи вечером. Тогда и попрощаетесь.

— А я не прощаться.

— Разве ты остаешься в местечке? Я слышала, будто тебя забирают в приют, — снова пропела тетка Тересе.

— Никуда меня не забирают, — сказал я и уныло поплелся на мебельную фабрику.

Во дворе фабрики всегда пахло стружкой, столярным клеем и тайной. Я иногда лазил туда через забор за щепками для растопки. Перелезу, бывало, упаду на стружки и слушаю, как поют пилы, как снуют стамески и гудят оконные стекла. Я забывал про бабушку, про нашу облезшую печь и затаив дыхание глядел, как широкоплечие, молчаливые парни грузят на машины или на возы полированные стулья, шкафы и даже кровати. Никогда в жизни я не сидел на таком стуле, не спал в такой кровати. Я зажмуривался и мысленно растягивался на мягком матраце, накрывался пуховым шелковым одеялом или откидывался на блестящую спинку стула и давал разные сердитые распоряжения. Но больше всего мне на фабрике нравились сами столяры. Они не были похожи ни на деда, ни на могильщика, ни на господина Дамского. Молодые и сильные, столяры порой целыми сутками бездельничали, а дед ворчал на бабушку, когда та посылала меня за щепками:

— На фабрике полиция.

— Ну и что? — как ни в чем не бывало отвечала бабушка. — Даниил же не бастует.

— Бастуй, Даниил, бастуй, — кричал дед, но я не понимал, чего он от меня хочет.