Свечи на ветру

— Я сам во всем виноват — сказал Бенце Коган, садясь за швейную машинку. — Слишком распустил их! У других подмастерья рта раскрыть не смеют. А я, как французский президент, ввел свободу слова. Иди, иди, я сам поглажу пиджак, — сказал он Пятрасу. — И ты иди. Я же вижу, тебе не сидится, — повернулся он к сыну. — Но что я буду делать с заказами, когда вы попадете за решетку? Что?

— Постараемся не попасть, — сказал Пинхос.

— Его отец тоже старался.

— Тогда было другое время.

— В тюрьму можно попасть в любое время, — сказал Бенце Коган.

Пинхос и подмастерье Пятрас вышли.

— А ты перед кем так выряжаешься? — остановил меня портной, когда и я шагнул к двери. Ему, видно, было скучно одному. — На моей памяти ни один могильщик ничего себе не шил.

— Надоело ходить в овчине, — сказал я. — И потом я не собираюсь век вековать на кладбище.

— Приходи ко мне. Когда они победят, они все равно бросят шить. Держаться за руль власти и одновременно за иголку — невозможно.

— В портные мне уж поздно.

— В портные никогда не поздно. Я знал одного бывшего раввина. Влюбился он не в кого-нибудь, а в пруссачку. Он, видишь ли, жил в Пагегяй, напротив Германии. Все бросил и пошел из-за нее в ученики к Гедалье Блехману. Одно время мы с ним работали вместе. Портным-то он стал, а вот пруссачка от него отреклась.

— Почему? — полюбопытствовал я.

— Одно дело — уйти с раввином, другое дело — жить с портным. Приходи в четверг на примерку.

Я еще спал, когда услышал сильный стук в ставню. Стучали чем-то тяжелым, скорее всего железным, и ставня сотрясалась от ударов.

Через некоторое время стук прекратился, и я подумал, будто мне пригрезилось, но на всякий случай решил одеться, накинул на себя кожушок, сослепу влез в сапоги и вышел в утро.

Под окнами переминались с ноги на ногу наш новый местечковый полицейский Туткус, присланный из города, и солдат с английской винтовкой, такой же усталый, как те, которые в полной воинской выкладке брели вдоль железнодорожной насыпи. Он-то и стучал прикладом в ставню.

— Ты чего так долго дрыхнешь? — проворчал наш новый местечковый полицейский. — Совсем нас заморозить решил!

Он был краснолицый, с маленькими подслеповатыми глазками и рыжими усами, гусеницей проползшими под мясистым носом. В отличие от Порядка, в котором ничего полицейского на вид не было, в Туткусе каждая мелочь говорила о силе, и даже живот, стянутый ремнем, внушал страх — на расстоянии двух шагов раздавалось недоброе урчание.

Неужели они пронюхали про мешок, спрятанный в погребе?

— Кто-нибудь за последние сутки приходил на кладбище? — осведомился Туткус.

— Никто, — сказал я.

— Так-таки никто?

— Глухонемой Авигдор, — сказал я, косясь на солдата.

— Ты сбои жидовские штучки брось, — предупредил меня наш новый полицейский. — Мы не в бирюльки пришли играть.

Солдат глянул на меня с сочувствием, словно пожалел о моей лжи, хотя насчет Авигдора я говорил правду, чистейшую правду. Но им нужна была другая правда, про мешок, спрятанный в погребе. Ее-то они из меня не выудят. Не такой уж я дурак. Я знаю, чем это пахнет.

— Яблочко от яблони недалеко падает, — сказал Туткус, расстегнул шинель и приказал: — Веди!

— Куда? — вздрогнул я.

Солдат легонько подтолкнул меня своей заиндевелой английской винтовкой.

Я шел, и от прикосновения приклада во мне что-то обрывалось и падало в снег. Что они задумали? Куда и зачем меня гонят?

Мы бессмысленно брели по кладбищу, Туткус оглядывался по сторонам, солдат прикладом пробовал прочность надгробий, и эхо вторило каждому удару, как стон потревоженных покойников.

— Кто тут зарыт? — спросил наш новый местечковый полицейский, тыча в желтый бугорок на снегу.

— Ешуа, — сказал я. — Корчмарь.

— В чем он был одет?

— Ни в чем, — ответил я. — У нас не хоронят в одежде.

— У них все шиворот-навыворот, — сказал Туткус. — Они тебе мигом танкиста в корчмаря перекрасят.

— Вряд ли его похоронили в стеганке, — заметил солдат и пнул сапогом в бугорок.

— Там ящик с пеплом, — сказал я. — Его привезли из Америки. Спросите у раввина. Он вам скажет.

— Все вы одна шайка, — устало произнес Туткус. — Вам что пятиконечная, что шестиконечная звезда — один черт. А нам за вас отдуваться! Нам из Москвы ультиматумы шлют и требуют, чтоб мы вернули его живым и здоровым.

— Корчмаря Ешуа?

— Не прикидывайся дурачком.

— Кого же? — осмелел я.

— Монгола какого-нибудь или такого, как ты… с укороченным. — Туткус грязно выругался, и ругань его развеселила. — Небось, сами его и прикончили. В Литве думаете о России, в России об Америке, а в Америке о своей Палестине. Двурушники!

— Если вы ищете русских, господин полицейский, то их на кладбище нет. Они в пуще.

— Мудрец, — бросил Туткус. Он вдруг сник, запахнул шинель и обратился к солдату:

— Рыть будем?

— Не стоит, — сказал солдат. — Парень не лжет. Может, заглянем в избу?

— В избе труп держать не будут. Есть еще сарай.

Душа у меня ушла в пятки.

— Давайте для очистки совести, — согласился солдат.

— Темно, как в преисподней, — сказал Туткус, когда мы вошли в сарай.

Солдат штыком разворошил сено.