Свечи сгорают дотла

У человека же, отдавшего дуну и судьбу одиночеству, веры нет. Он только ждет. Того дня или часа, когда все то, что задавил в себе, сможет еще раз обсудить с теми или с тем, кто его на все это обрек. Он готовится к этой минуте десять или сорок лет, или, если быть совсем точным, сорок один год, как дуэлянты готовятся к дуэли. В своей жизни он все устраивает так, чтобы никому ничего не быть должным, если погибнет на дуэли. И каждый день упражняется, как упражняются настоящие любители побряцать оружием. Каким образом он этот делает? Освежает воспоминания, чтобы одиночество, забытье времени не смягчило ничего в его сердце и душе. Ведь есть в жизни дуэль — без шпаг, — к которой стоит быть как следует готовым. Она самая опасная. Но однажды эта минута настает. Ты тоже так думаешь? — вежливо интересуется генерал у гостя.

— Точно так, — отвечает тот. И смотрит на пепел от сигары.

— Рад, что ты тоже так думаешь, — говорит генерал. — Ожидание закончилось. У него ведь тоже есть срок, как у всего в жизни. Если бы я не знал, что ты однажды вернешься, вероятно, сам бы отправился в путь вчера или двадцать лет назад, чтобы тебя разыскать — в твоем доме под Лондоном или в тропиках, среди малайцев, или на дне ада. Потому что я бы тебя нашел, это тебе прекрасно известно. Решающие, настоящие вещи человек, похоже, знает. Ты прав, знает, даже без телефона и радио. У меня в доме нет телефона, только внизу у управляющего в конторе. Радио тоже нет — я запретил впускать глупый и грязный шум внешнего мира туда, где я живу. Мир со мной уже ничего сделать не может. Новый миропорядок может уничтожить ту форму жизни, в которой я родился и жил, бурлящие, агрессивные силы могут убить меня, лишить меня свободы и жизни. Все это несущественно. Важно, что я не стану заключать сделку с миром, который узнал и изгнал из своей жизни. Я и без современных приспособлений знал, что ты жив и однажды ко мне вернешься. Я не торопил эту минуту. Хотел дождаться, всему свой порядок и время. Теперь оно настало.

— Что ты хочешь этим сказать? — спрашивает Конрад.— Я уехал, и у меня было на это право. Да и причина, возможно, была. Да, я уехал внезапно, не попрощавшись. Ты наверняка знал и чувствовал, что я не мог поступить иначе, я должен был сделать все именно так.

— Не мог поступить иначе? — переспрашивает генерал и поднимает голову. Он сверлит гостя взглядом, точно неодушевленный предмет. — Речь как раз об этом. Над этим я размышлял столько времени. Если посчитать — сорок один год.

И, поскольку гость молчит, продолжает:

— Теперь, когда я состарился, я много думаю про детство. Говорят, это естественно. Человек сильнее и точнее вспоминает начало, когда приближается конец. Я вижу лица, слышу голоса. Вижу ту минуту, когда я представил тебя отцу в саду училища. Он тогда принял тебя как своего друга, ведь ты был моим другом. Он непросто сходился с людьми. Но если уж кого принимал в друзья, то до смертного часа, на это можно было рассчитывать. Помнишь ту минуту?.. Мы стояли под каштанами, перед большой лестницей, и отец пожал тебе руку. «Ты — друг моего сына, — сказал он тогда и добавил со всей серьезностью: — Уважайте эту дружбу». Мало что было для меня важнее того слова. Ты меня слушаешь?.. Спасибо. Что ж, тогда все тебе расскажу. Постараюсь все выложить по порядку. Ты не беспокойся, экипаж ждет, если захочешь уехать — отвезет в город в любой момент. Не беспокойся, ночевать здесь тебе не обязательно, если не хочешь.

Я так понимаю, тебе, наверное, не очень удобно будет здесь ночевать. Но при желании можешь провести ночь здесь, — эти слова генерал произносит вскользь, без выражения. Когда же гость отрицательно мотает головой, продолжает: — Как хочешь. Экипаж ждет. Отвезет тебя в город, утром сможешь отправиться домой, в Лондон или в тропики — куда пожелаешь. Но сначала выслушай.

— Выслушаю, — соглашается гость.

— Спасибо, — откликается генерал уже резче. — Могли бы и о чем-нибудь другом поговорить. Двум старым друзьям есть что вспомнить, когда солнце над ними уже клонится к закату. Но раз уж ты здесь, говорить будем только правду. Я начал с того, что отец признал в тебе друга. Ты прекрасно знаешь, что это для него значило, знал, что тот, кому он подал руку, может рассчитывать на него до самой смерти, в какую бы ловушку ни загнала его жизнь. Да, руку свою он редко кому протягивал. Но уж если делал это, то предлагал себя без остатка. Именно так он пожал тебе руку во дворе училища под каштанами. Нам тогда было по двенадцать лет.

То была последняя минута детства. Я иногда ночами четко вижу этот миг — как и все то, что в жизни было важным. Для отца слово «дружба» равнялось понятию части. Ты это хорошо понимал, ведь ты знал его. И, разреши тебе сказать, для меня оно, возможно, значило даже больше. Прости, если тебе неприятно то, что я сейчас говорю, — говорит генерал тихо, чуть ли не участливо.