Свечи сгорают дотла

Генерал прикрывает глаза и сидит так несколько минут с сомкнутыми веками, как слепые, лицо его ничего не выражает. Он будто подыскивает слово.

— Миновала полночь, весь дом спит. Кристина устала, не хочу ее беспокоить. Дневник она, видимо забрала в спальню, решаю я, — дружелюбно продолжает Хенрик. — Не хотел ей мешать, спрошу завтра, не оставила ли она мне послание в дневнике нашей тайнописью. Чтобы ты понимал, эта тетрадочка, о которой мы не говорим — даже слегка стыдимся друг перед другом такого бессловесного доверия, — она для нас как постоянное признание в любви. О таких вещах сложно говорить. Придумала это Кристина, сама попросила меня в Париже, во время медового месяца. Именно она хотела делиться признаниями — и позже, много позже, когда Кристины уже не будет, я пойму, что с таким тщанием готовится к признанию, к финальной искренности лишь тот, кто знает: однажды в его или ее жизни появится нечто, в чем надо будет признаваться. Я долго не понимал эту затею с дневником, она казалась мне чрезмерно женской — идея тайных посланий друг другу, Кристинина причуда. Сама она часто повторяла, что не хочет иметь от меня никаких тайн и от себя тайн не хочет, потому и фиксирует все, о чем нелегко говорить. И только много позже я понял: та, кто ищет спасения в искренности, чего-то боится, боится, что однажды ее жизнь наполнится тем, чем она не сможет со мной поделиться, настоящей тайной, которую ни записать, ни рассказать. Кристина хотела отдать мне все — тело и душу, чувства и тайные мысли, каждый сигнал своих нервов. Вот мы отправились в свадебное путешествие, Кристина влюблена, вспомни, откуда она пришла и что для нее значило все, что я дал ей, — мое имя, этот замок, дворец в Париже, большой свет, все, о чем еще за несколько месяцев до этого она и мечтать не смела в своем скромном жилище на окраине маленького городка, где обитала одна с тихим и больным стариком, жившим уже только ради своего инструмента, нот и воспоминаний… А тут вдруг жизнь дарит ей все, насыпает полной горстью: свадьба, свадебное путешествие длиною в год — Рим, Лондон, Париж, потом Восток, месяцы в оазисах, море. Кристина, естественно, верит, что влюблена. Потом я узнаю, что она не была влюблена даже тогда, — это все лишь благодарность.

Генерал сплетает пальцы, опирается локтями о колени, наклоняется вперед и продолжает:

— Она была благодарна, искренне благодарна, по-своему. Как бывает благодарна молодая женщина, отправившаяся в свадебное путешествие с мужем, блестящим молодым человеком. — Хенрик сплетает пальцы еще крепче, пристально всматривается в узор на ковре. — Ей хотелось быть благодарной в любом случае, потому-то она и придумала этот дневник как особый подарок. С первой минуты он заполняется поразительными признаниями. Кристина не льстит мне, ее комментарии порой до неприятного искренни. Она описывает меня таким, каким видит, всего несколькими словами, но очень точно. Описывает, что ей во мне не нравится, манера повсюду приближаться к людям с излишней самоуверенностью — она не чувствует во мне скромности, что для ее верующей души было величайшим достоинством. Да, в те годы я был далеко не скромен. Мир принадлежал мне, я нашел женщину, на каждое слово, каждый порыв тела и души которой я откликался целиком и полностью, я был богат, у меня был титул, жизнь открывалась передо мной во всем своем блеске, мне было тридцать лет, я любил жизнь, службу, избранный путь. Сегодня, оглядываясь назад, я и сам поражаюсь этой громогласной самодовольной уверенности и ощущению счастья. И, как всякий, к кому боги были милостивы без причины, в глубине этого счастья я подспудно чувствовал подвох. Слишком уж все прекрасно, безупречно, без сучка, без задоринки. Человек всегда боится такого образцового счастья.