Свечи сгорают дотла

— Прости, — перебивает он. — Видишь, я все высказал. — Хенрик пытается быстро закончить фразу чуть ли не извиняющимся тоном. — Я должен был сказать и теперь, когда выговорился, чувствую, что неправильно задал вопрос, создал для тебя мучительную ситуацию, ведь ты хочешь ответить, хочешь сказать правду, а я неправильно спросил. Мой вопрос прозвучал как обвинение. И не стану отрицать, в душе моей все эти десятилетия жило подозрение, что та минута в предрассветном лесу на охоте была не просто мгновением случайно посетившей идеи, подходящим моментом, удобной возможностью, подсказкой из подземного царства, — нет, меня мучает подозрение, что этой минуте предшествовали другие минуты, вполне себе трезвые и будничные. Потому как Кристина, узнав, что ты уехал, сказала: «Струсил», — и больше ничего, это было последнее, что я от нее услышал, и это последний приговор тебе, который она облекла в слова. А я остаюсь с этим словом один на один. Струсил — почему?.. — раздумывал Я потом, много позже. Струсил — перед чем? Перед жизнью? Нашей общей жизнью или вашей вдвоем совместной жизнью? Струсил перед смертью? Не смел и не хотел ни жить, ни умереть с Кристиной?.. Вот над чем я ломал голову. Или струсил перед чем-то другим, не перед жизнью, не перед смертью, не убежать побоялся, не Кристину у меня забрать и даже не отказаться от Кристины, нет, просто струсил перед самым простым и чисто полицейским фактом, перед тем, о чем заранее договорились моя жена и мой лучший друг, что спланировали вдвоем? И план этот не удался, потому что ты оказался трусом?.. Вот на какой вопрос я хочу получить ответ еще раз в своей жизни. Но до этого я неточно спросил, прости; потому я и перебил тебя, поняв, что ты готовишься ответить. Ведь этот ответ с точки зрения человечества и Вселенной не важен, но важен для меня, единственного человека, который таки хотел бы узнать в самом конце, когда та, что обвинила тебя в трусости, уже обратилась в пыль и прах: хотел бы узнать, перед чем же ты струсил. Ведь я узнаю правду, если твой ответ поставит точку в моем вопросе, и не узнаю ничего, если с полной уверенностью не буду располагать ответом на этот частный вопрос. Последний сорок один год я живу между всем и ничем, и нет никого, кто мог бы мне помочь, только ты. А я не хочу умереть в неведении. И тогда лучше и достойнее было бы, если бы ты сорок один год назад не оказался трусом, как постановила Кристина, да было бы человечнее, если бы пуля разрешила то, чего не смогло разрешить время: подозрения, что вы вдвоем сговорились убить меня, а ты струсил и оказался неспособен осуществить задуманное? Я хотел бы все-таки это узнать. Все остальное лишь слова, лживые выдумки: измена, любовь, интриги, дружба — все меркнет перед проливающей свет силой этого вопроса, бледнеет, точно мертвецы и нарисованные портреты, когда крылья времени скрывают от нас их очертания. Меня уже ничто не интересует, я не хочу знать об истинной природе вашей связи, не хочу знать подробности, «почему?», «как?» — это меня уже не занимает.

В конце концов все «почему» и «как» между мужчиной и женщиной всегда до ничтожного одинаковые… Жалкое в своей простоте зрелище. Всегда «потому» и «так», потому что именно так могло произойти и произошло. Вот и вся правда. В финале разбираться в деталях нет смысла. Но суть, правду очень даже имеет смысл выяснить, иначе зачем же я жил? Ради чего перенес сорок один год? Зачем ждал тебя — не так, как ждет брат неверного брата, не так, как друг ждет сбежавшего друга, нет, я ждал тебя как судья и жертва в одном лице ждет обвиняемого. И теперь обвиняемый сидит здесь, я спрашиваю, и он хочет ответить. Но верно ли я спросил, верно ли сказал все, что ему, преступнику и обвиняемому, надо знать, если он хочет сказать правду? Кристина, как видишь, тоже ответила — и не только своей смертью. Спустя годы после ее ухода я нашел тот самый дневник в обложке из желтого бархата, что напрасно искал в ящике ее письменного стола как-то ночью — в исключительно памятную для меня ночь, которая настала после той охоты. Тогда книжечка куда-то подевалась, ты на следующий день уехал, а с Кристиной я больше не разговаривал. Потом Кристина умерла, ты жил в далекой стране, а я жил в этом доме, куда обратно переселился после смерти Кристины, — хотел жить и умереть в тех комнатах, где родился, где рождались, жили и умирали мои предки. Так оно происходит и теперь, ибо у вещей есть определенный порядок, и этот порядок не зависит от нашей воли. Но книжечка в желтом бархатном переплете тоже продолжала жить таинственной жизнью рядом с нами и над нами во времени. Эта книжка, особая «Книга искренности», страшное признание, полное и безусловное признание Кристины в любви, сомнениях, страхах и своей тайной сущности. Книжечка жила, и я ее нашел — позже, много позже, среди вещей Кристины, в коробке, где она прятала портрет матери на слоновой кости, отцовский перстень-печатку, засушенную орхидею — когда-то ее подарил ей я — и эту желтую книжечку, перевязанную голубой лентой.