Свечи сгорают дотла

Генерал смотрел на портрет матери. Каждая черточка этого узкого лица была ему знакома. Глаза с сонным и грустным презрением вглядывались во время: с таким взглядом женщины прошлого ступали на плаху, одновременно презирая тех, ради кого умирали, и тех, кто их убивал. Замок ее семьи был в Бретани, на берегу моря. Генералу было лет восемь, когда его однажды летом отвезли туда. Тогда уже путешествовали по железной дороге, правда, очень медленно. В сетке для багажа лежали дорожные сумки в полотняных чехлах с вышитой на них материнской монограммой. В Париже шел дождь. Мальчик сидел в глубине коляски, обитой изнутри голубым шелком, и сквозь запотевшее стекло смотрел на город, сверкавший полосками в струях дождя, словно живот толстенной рыбы. Он видел заостренные крыши, высокие трубы, торчавшие серыми кривыми палками среди грязных завес мокрого неба, — они будто кричали миру о тайнах совершенно иных и непонятных судеб. Под дождем смеясь шли женщины, приподнимая одной рукой подолы юбок, их зубы сверкали, словно и дождь, и чужой город, и французская речь — все это было радостным и упоительным, только ребенок этого пока понять не может. Он же, восьмилетний, серьезно сидел рядом с матерью в коляске, напротив горничной и воспитательницы, и чувствовал, что у него есть некая миссия. Все наблюдали за ним, маленьким дикарем, приехавшим издалека, из леса, от медведей. Французские слова мальчик произносил с осторожностью, тщательно, волнуясь. Он знал, сейчас он говорит в том числе и от имени отца, замка, собак, леса и оставленного дома. Открылись ворота, коляска заехала в просторный двор, перед широкой лестницей склонились лакеи во фраках. Все это казалось слегка враждебным. Мальчика провели по залам, где все мучительно и угрожающе лежало и стояло на своих местах. В большой зале на первом этаже его ждала французская бабушка. У нее были серые глаза и маленькие, редкие черные усики; волосы, когда-то бывшие рыжими, а теперь грязновато-оранжевые, словно время забыло вымыть эту гриву, были убраны в высокую прическу. Бабушка поцеловала внука, белыми, костлявыми руками слегка отклонила назад голову новоявленного отпрыска и посмотрела на него свысока. Toute de même, — сообщила она матери, в волнении стоявшей рядом, как будто экзаменовала ребенка, как будто вот-вот что-то должно было выясниться. Потом принесли липовый чай.

У всего был невыносимый запах, ребенку стало нехорошо.

Ближе к полуночи он заплакал, его начало рвать. «Позовите Нини!» — пробормотал он и захлебнулся от слез. Так и лежал в кровати, белый как смерть.

Не следующий день у него поднялась температура, он начал бредить. Приехали чинные доктора в черных смокингах, через среднюю петлю своих белых жилетов они вытаскивали золотые цепочки от часов, склонялись к ребенку, от их бород и одежды исходил тот же запах, что и от предметов в замке, от волос и рта французской бабушки. Мальчик чувствовал: если этот запах не прекратится, он умрет. Жар не спал даже к выходным, пульс у больного замедлился. Тогда телеграммой вызвали Нини. Прошло четыре дня, прежде чем няня добралась до Парижа. Мажордом с окладистой бородой не узнал ее на вокзале. Нини добрела до дворца пешком, с узлом в руке. Она приехала так, как прилетают птицы, — по-французски не понимала, города не знала, так никогда и не смогла ответить, каким образом ей удалось в чужом городе найти дом, скрывавший в себе больного ребенка. Нини вошла в комнату, вытащила из постели умирающего мальчика — тот уже совсем было затих, только глаза светились; взяла его на руки, крепко обняла и тихо села, покачивая в объятьях. На третий день ему совершили последнее помазание. Вечером Нини вышла из комнаты, где лежал ребенок, и по-венгерски сказала графине:

— Думаю, выживет.

Она не плакала, просто очень устала, шесть дней не спала. Вернулась в комнату, достала из узелка привезенную из дома еду, начала есть. Шесть дней она поддерживала в ребенке жизнь своим дыханием. Графиня опустилась перед дверью на колени и молилась. Они все были там — французская бабушка, челядь, молодой священник с изогнутыми бровями (каждый час он выходил из дома и затем возвращался). Врачи постепенно исчезли. Мальчик с Нини уехали в Бретань, удивленная и обиженная французская бабушка осталась в Париже. Она, конечно, никому не рассказала, отчего заболел ребенок. Никто не говорил, но все знали! Генерал хотел любви, и когда чужие люди склонялись к нему и каждый источал этот невыносимый запах, он решил, что лучше умереть. В Бретани гудели ветер и прибой меж старых камней.