Сверчок

20-го числа сего месяца служащий в Иностранной коллегии переводчиком Пушкин, быв в Каменном театре в Большом Бенуаре, во время антракту пришел из оного в креслы и, проходя между рядов кресел, остановился против сидевшего коллежского советника Перевощикова с женою, почему г. Перевощиков просил его проходить далее, но Пушкин, приняв сие за обиду, наделал ему грубости и выбранил его неприличными словами.

О поступке его уведомляя Ваше Превосходительство, – с истинным почтением и преданностью имею честь быть

Вашего Превосходительства

покорный слуга И

ван Горголи».

«Милостивый государь мой Иван Саввич!

Вследствие отношения Вашего Превосходительства от 23-го минувшего декабря под № 15001.

Я не оставил сделать строгое замечание служащему в Государственной Коллегии иностранных дел коллежскому секретарю Пушкину на счет неприличного поступка его с коллежским советником Перевощиковым с тем, чтобы он воздержался впредь от подобных поступков; в чем и дал он мне обещание.

С истинным почтением и преданностью имею честь быть

Вашего Превосходительства

покорнейшим слугою

Петр Убри».

«Дал обещание, – подумал про себя Горголи.

– Да первая ли это история и последняя ли? На днях рассказывали его bon mot. Как же там было?» – попытался он вспомнить остроту Пушкина, да так и не вспомнил.

Зато вспомнил с раздражением, что в стихах есть и его имя, и так несправедливо упомянутое.

…Закон постановлю на место вам Горголи,

И людям я права людей,

По царской милости моей,

Отдам из доброй воли».

От радости в постеле

Запрыгало дитя:

«Неужто в самом деле?

Неужто не шутя?»

А мать ему: «Бай-бай! закрой свои ты глазки;

Пора уснуть уж наконец.

Послушавши, как царь-отец

Рассказывает сказки».

«Это я-то беззаконен, – действительно обиделся на Пушкина Горголи, – по закону его давно пора на съезжую выпороть, а потом сослать.

Уж ежели я беззаконен, то только тем, что слишком мягок. Вот и сейчас ничего не сделаю и расследованию по стихам никакого хода не дам.

Да и со скандалом в Каменном театре никакого письма не писал бы, ежели б ко мне этот Перевощиков сам не обратился с жалобой.

Пусть бы сами разбирались, хоть стрелялись бы, какое мне до того дело?

А тут пришлось дать жалобе ход».

Горголи, разумеется, не знал, что молодой Пушкин посчитал письмо полицмейстера за оскорбление и мгновенно нанес свой укол.

Пушкин любую обиду, даже самую малую, запоминал и рано или поздно отмщал.

Ничего не мог с собой поделать, помнил зло, долго хранил это воспоминание, и в нужный момент оно выплывало из закромов его памяти.

А тут и долгой памяти не понадобилось, тут же и уколол, благо фехтовал словом отменно. Хотя если б дошло до настоящего фехтования на шпагах, то тут бы Горголи дал фору поэту – Иван Саввич и прежде был одним из лучших фехтовальщиков Петербурга, однако и с летами не потерял форму.

Эпизод №8 Отношения с родителями

«– Что ты делаешь?

Что ты делаешь, безумец? – кричал Сергей Львович Пушкин сыну Александру.

– Дуэли едва ли не каждый день, ссоры, о которых все говорят, наконец, твои эпиграммы! Зачем задираешься к каждому встречному?

Зачем поссорился с Карамзиным?

Зачем накатал на него эпиграмму, обидел старика, который так привечал всегда тебя?!

Ради красного словца?

Ты понимаешь, как тебе может быть нужен Николай Михайлович с его влиянием у государя, у государыни?

– Он понизил голос.

– А на государя стихи?

Ты сошел с ума! Н

икому не сознавайся!

Ни одной душе!

А на Аракчеева эпиграмма? – Сергей Львович схватился за голову, все более и более сам пугаясь того, что говорил.

– Змей узнает – не простит!

Тебя забреют в солдаты, пойдешь на Кавказ под пули чеченцев!

– Лучше пуля чеченца, чем духота Петербурга.

– Слова! Бахвальство! Поза! – заметался по комнате отец.

– Всё слова, пока по-настоящему не запахло жареным! Куда ни приду, кругом только и говорят о моем сыне, во всех гостиных, на вечерах, обедах, балах, и чаще всего, заметь, неодобрительно.

Александр усмехнулся и сказал спокойно:

– Без шума, батюшка, еще никто не выходил из толпы.

Пусть говорят, и говорят как можно больше!

Принимают меня, однако, во всех домах охотно. О чем еще может мечтать поэт! Это ж слава…

– Полно, батюшка, о поэте ли говорят?

О шалуне, о безобразнике, бретере, пропойце!

– Какой я бретер!

Ни одной смертельной дуэли.

А последнее – вообще ложь!

Бахвалюсь я часто, но пью умеренно.

– В компании завзятых пьяниц… – подхватил Сергей Львович.

– Василий Андреевич говорил со мной о твоем поведении. Он не одобряет твою дружбу с царскосельскими гусарами.