Сверхдержава

Странным стал организм Николая Краева. Все ему стало нипочем – этому организму. Знай, здоровел себе, отсчитывал с каждым днем год обратно, в сторону давно забытой молодости. Даже подозрение шевельнулось в душе Николая – может быть, приложили все-таки к нему руку чертовы спецслужбы в те дни, пока находился он в беспамятстве? Переделали его в какого-нибудь киборга, настолько совершенного, что и приборы Салема это не распознают?

Глупости. Боже, какие глупости лезут в голову с утра…

Краев тихо, ступая на цыпочках, вошел в туалет. Пожурчал. Прокрался в ванную, осмотрел себя. Да, хорош… Из одежды – только те самые плавки, фирма "Сними меня". Поджарый – даже, пожалуй, жилистый. Морщины на морде, конечно, присутствуют, но как-то стало их меньше. Хорош… Если бы Герда увидела его сейчас, упала бы в обморок. Да нет, почему в обморок? Безо всякого сомнения, увидев такого Шрайнера, Герда упала бы в постель, и потащила бы Шрайнера с собой. Она любила постельные дела. Даже больше, чем любил их Шрайнер.

Любила… Почему в прошедшем времени?

Герда была моложе его на десять лет – неплохой вариант. По сравнению с ним – почти девочка. Но… Он не любил ее никогда. Терпел – и это было уже немало. До этого он не мог терпеть женщин рядом с собой так долго.

Целых шесть лет. Удивительно, правда? Хотя что тут удивительного? Это Краев был гордым, независимым и упрямым как горный козел. За это и били его по темечку. А Шрайнер таким не был! Он был себе на уме, этот хромой немец Рихард, в открытую уже не бузил. Был склонен к компромиссам, добивался своего тихой сапой. И ведь добивался же!

Опять прошедшее время. Всё время прошедшее. Прошедшее навсегда?

Не зря его звали метаморфом. Он снова претерпевал метаморфозу, не мог представить себя теперь ни тем Краевым, ни тем Шрайнером. Что это было? Как он умудрялся проживать уже третью жизнь за короткий срок, отведенный одному человеческому телу? Может быть, это было уже не раздвоением, а растроением личности – признаком психического расстройства, о котором ему упорно сообщали все, кто исследовал его сознание? Краеву не приходилось выбирать. Он мог быть только тем, кем был: родившись, вырастая, бредя пешком, мчась галопом по собственной судьбе. Он мог быть только самим собой. Некоторые называли его гением. Кто-то, а таких было большинство, считали его умным, но неуступчивым ослом с иссохшей душой. Краеву наплевать было и на тех, и на других. Он просто жил своей жизнью.

* * *

Краев приоткрыл дверь ванной, выглянул в комнату. Лиза спит. Лежит на спине, разметалась на подушке. Боже, до чего ж хорош милый Лисенок! Покрывало сползло до пояса, изумительные грудки смотрят прямо в синий потолок с белыми звездочками. "Когда звездой я был бы, смотрел бы на тебя всю ночь, не отрываясь, и плакал утром, прощаясь с дивною твоею красотой". Чьи это слова? Шекспир? Кем был бы старина Шекспир, попади он в эту эпоху, в эту страну? Чумником? А может быть, бараном? А почему бы и нет? Попал бы в среднее статистическое. Может быть, даже и книжки писал бы до сих пор – только теперь уже правильные. Трудно сказать.

Краев был доволен, что оказался чумником. Право быть чумником надо заслужить.

Шаги на чутких цыпочках. На цырлах. Зубы я почистил, утренний туалет как бы совершил. Но это не помешает мне поспать еще часочек. Или полежать часочек, притворяясь, что сплю. Уснешь тут… Смотреть вполглаза на бритую макушку с рыжеватой косичкой, почти кришнаитской. И быстро закрыть глаза, когда она проснется. Даже всхрапнуть для правдоподобности. Она встанет, скосится на меня – спит, метаморф, паразит такой… Потянется, сцепит пальцы вместе, поднимет руки вверх, выставит грудки вперед, зевнет так, что розовый лисячий язычок покажется из-за зубов. И пойдет в ванную, прихватив со стула свои шмотки. И тут-то я, конечно, открою глаза полностью, на полную катушку, и буду смотреть на ее спинку с изгибающейся продольной ложбинкой, и на ее длинные ножки – с тремя синяками после вчерашней драки, и на шарики, раскачивающиеся на концах ее сумасшедшей косички, и на ее черные шортики, и буду воображать – что там такое, под этой черной поблескивающей тканью, потому что я никогда в своей жизни не увижу, что же такое там было. Майн гот… И, само собой, нащелкать кучу моментальных снимков – там, в памяти, но на всю жизнь, чтобы извлекать их потом и рассматривать, и водить по ним пальцем, и даже касаться их нежно губами. Потому что лучше уже не будет. Потому что лучше уже не может быть. И очень больно думать, что этот миг когда-нибудь кончится.

Краев не расстраивался тому, что все это могло отказаться иллюзией. Он не привык к излишествам, привык обходиться минимумом. Для него и этот призрак – миг подглядывающего созерцания – был уже счастьем. Украденным счастьем, которого он не заслужил.