Сверхновая. F&SF, 2007 № 39-40 (выборочно)

Входная дверь распахнулась. Петерсон уставился на нас сквозь ржавую сетку. Когда он разглядел, кто это, то усмехнулся, наполовину открыл сетчатую дверь и, придерживая ее ногой, прислонился к косяку со скрещенными на груди руками.

— Вы убили моего пса, — сказала она ему, и каждое слово прозвучало ясно и отчетливо, как будто ветер доставил их прямо до наших ушей.

Петерсон посмотрел на нее. Его взгляд скользнул по двору. Не думаю, что он мог разглядеть наши лица — скорее, только темные неподвижные силуэты, подобно вампирам на месте аварии.

— Да, — произнес он, — он лаял. Все время лаял — гав-гав-гав — я чуть не свихнулся.

— Нет, — возразила она, — он этого не делал.

— Что?!

— Он не лаял. Он никогда не лаял — только когда я была дома.

Он прищурился, и у меня промелькнула мысль о том, что он может принять её слова всерьез. Но тут же его ухмылка вернулась.

— Ха! — сказал он, махнув на нее рукой, и шагнул было в дом. Она схватила его за запястье — в ней оказалось больше силы, чем можно было предполагать, поскольку ей удалось на секунду задержать Петерсона. Он свирепо посмотрел на нее, выдернул руку и захлопнул дверь.

Я затаила дыхание, но Элизабет больше ничего не стала делать, развернулась и пошла прочь.

После этого я не виделась с ней несколько дней. Мы были соседями и почти ровесницами, хотя Элизабет выглядела моложе, чем я — она пробегала двадцать миль в неделю. Но, кроме этого, у нас было мало общего. Элизабет преподавала историю в университете и никогда не была замужем; я же была вдовой без высшего образования, работала три дня в неделю в больнице медсестрой, организуя работу добровольных помощников, и ничего особенного не читала, кроме газет, семейных журналов и школьных работ, которые мои внуки приносили домой. Представляю, как ей было тяжко. Она все делала для этого пса: у него было более десяти свидетельств о победах на ежегодных соревнованиях, множество званий, которые невозможно упомнить, составляли полное имя Сибоя. Она с ним участвовала в выставках, следопытных тестах, регулярно посещала питомники. Мой внук, Пит, рассказывал, что она приходила с Сибоем к нему в класс и читала лекцию об уходе за домашними животными, и о нашей ответственности за них. Каждый вечер они гуляли у себя во дворе. Она учила его приносить брошенный теннисный мячик; они играли в перетягивание каната, заменив его старыми полотенцами, связанными в узлы. И между делом она дрессировала его: он перепрыгивал через препятствия, пролезал в туннели, приносил назад гантели и учился идти по следу.

В понедельник, около шести вечера, я возвращалась из бакалейной лавки и увидела ее, сидящую на ступеньках своего крыльца. На прошлой неделе погода улучшилась; на улице было сухо, но все-таки прохладно. Я остановилась на секунду, держа в руках три сумки с продуктами, — не накупала бы столько, но ко мне пришел Джейк с детьми.

— Как дела? — крикнула я через дорогу, подозревая, что она ненавидит этот вопрос.

В прошлом году, когда она болела, я как-то принесла ей куриный бульон и кое-что еще из еды и задала подобный вопрос — и увидела, как она сразу напряглась и поморщилась. Но дело в том, что я не могла не спросить. Что еще можно придумать?

Она взглянула на меня. «Чудесно», — последовал ответ, и Элизабет вновь занялась тем, от чего отвлеклась; постукивая по колену каким-то предметом и уставившись на дом Петерсона.

Я зашла домой, выложила покупки, но не могла успокоиться, думая о том, как она сидит там, в густеющих сумерках. Вымыла тарелки, оставшиеся после ужина. Солнце померкло, и температура начала падать. Наполнив корзину чистым постельным бельем и кухонными полотенцами, я понесла ее наверх и аккуратно сложила все в шкаф. Мне пришлось поминутно выглядывать в окно — меня не оставляла надежда, что вот-вот Элизабет встанет и зайдет в дом. В конце концов я налила немного горячего шоколада в термос и спустилась поговорить с ней.

Она была в жилетке на пуху, ботинках и толстых носках, в своих голубых джинсах и свитере, а на руках были перчатки с обрезанными пальцами. И не выглядела замерзшей. Похоже, она даже не понимала, что сидит не в своей гостиной, а на улице. А в правой руке она держала счётный камень, который все время вращала.

— Элизабет?

Она взглянула на меня и улыбнулась, приняв от меня чашку с шоколадом. Затем жестом пригласила сесть рядом. Наступившие сумерки окрасили все вокруг в серо-голубые тона, даже воздух приобрел какой-то синеватый оттенок.

— Как вы? — пришлось мне задать дежурный вопрос.

При ответе она не смотрела на меня.

— Я никогда не отличалась храбростью, как вы знаете. Ни разу в жизни я не рисковала собой. Если возникала опасная ситуация, я всегда пряталась за чужие спины, ожидая чьих-нибудь действий. И одна сразу начинала дрожать, как кролик в чистом поле. Если жить тихо, оставаться всегда на заднем плане и никогда не высовываться, можно вести безопасное, удобное существование, никогда не признаваясь себе до конца, что у тебя просто нет мужества.

Она отпила немного шоколада.