Свержение ига

   — Какая любовь? — зло захохотал Сеит-Ахмед и пристально посмотрел на княгиню. Она была уже далеко не девушкой, две младшие жены царевича вполне годились ей в дочери, но сохранила исконно русскую красоту: мягкие черты лица, голубые лучистые глаза, припухлые губы.

«Зачем она заговорила про любовь?» — подумал Сеит-Ахмед, ибо, не знавший материнской ласки, не имеющий своего дома, кроме отцовского дворца, и видящий в своих детях только будущих соперников, он знал лишь одно значение этого слова.

   — Любовь служит для того, чтобы получать удовольствие и продолжать род. Она может править лишь сопляками, когда у них пробиваются усы или набухают соски, а в зрелом возрасте любовь мешает делу. Или ты думаешь, что твоя молодость ещё не прошла? Ха-ха! Нет, княгиня, любовь — это утешение слабых, она сама слаба, словно былинка. Недаром же её всегда приносят в жертву разным обстоятельствам. Разве не так говорится в ваших и наших сказаниях?

Сеит-Ахмед начал рассказывать старинное монгольское предание о двух несчастных возлюбленных. Непривычная к восточным откровенностям, княгиня краснела и опускала голову, царевич краешком глаза видел, как всё более напрягался Одоевский, и подумал: «А он боится за свою жёнку — вот ещё одно подтверждение того, что любовь делает человека слабым». Закончив свой рассказ, он воскликнул:

   — Любовь всегда робеет перед властью и покоряется ей! Власть — вот что всегда манит и возвеличивает людей. Только одному на свете уступает власть — это славе. Недаром Чингисхан на вопрос своего любимого сына Туле: «Чем должен жертвовать хан ради славы?» — не задумываясь ответил: «Сыном!» Да, да, сыном!

   — Верно, иным сыном не грех пожертвовать, особенно когда он измену готовит, — вставил своё Белёвский.

Сеит-Ахмед, который уже намеревался закончить долгую речь, неожиданно рассердился:

   — Я не нуждаюсь ни в чьих одобрениях, а более всего от тех, кто не выполняет своих обязательств. Мне сказали, что дорога, по которой мы должны двигаться, завалена деревьями, а ты до сей поры её не расчистил.

Белёвский начал испуганно оправдываться:

   — Кто же знал, что намедни такой буревал задует и деревья вверх тормашками поставит? У меня люди от зари до зари работают, а всё одно с недельку покопаются.

Сеит-Ахмед не на шутку огневался, его губы затряслись, речь сделалась неприличной:

   — Таким мешает всё: солнце, луна, вода, ветер... Ты только и думаешь о том, как оправдать свою лень... От зари до зари, говоришь? Пусть работают ночью...

Белёвский пытался вставить какое-то слово, но на него зашикали: было замечено, что любое возражение царевичу как сушняк для угасающего костра. Лучше уж набраться терпения и подождать, когда костёр прогорит сам.

   — Неделю! Понимаешь ли ты, что сказал? — продолжал злиться Сеит-Ахмед. — Через неделю мы уже должны сидеть на окских перелазах... Можно ли обойти завалы? Ну что же ты молчишь, когда спрашивают?

   — Обойти далече выйдет, — затравленно сказал Белёвский.

   — А ты его через Чёртову Росточь пошли, авось в штаны наложит и угомонится, — раздался задиристый голос младшего, семнадцатилетнего сына Одоевского Алексея.

На него тут же зашикали, стараясь сгладить глупое озорство. Сеит-Ахмед, однако, сразу же ухватился — что это такое? Князья разом заговорили:

   — Негожее это место, господин, проклятое Богом и людьми. Тама чёрт с ведьмой свадьбу играют, а лешаки пляшут. Нам идти туда людей не заставить. Пустое ляпнул вьюнош, не бери в голову, господин.

Сеит-Ахмед стукнул по столу — молчать! — и поманил к себе молодого Одоевского. Тот бесстрашно подошёл к грозному татарину.

   — Почему про штаны сказал? — царевич брезгливо поджал губы.

   — Сам слышал — лешаки пляшут. Там страхота...

Сеит-Ахмет приказал принести карту и стал прикидывать — через эту Чёртову Росточь действительно прямой путь выходит.

   — Кто нас сможет отвести туда?

Князья молчали, опустив головы.

   — Никто не пойдёт, — осмелился Воротынский, — бо бесовская сила, завидя человечье обличив, возрадуется злокозненным сердцем, воскипит всеми удами[66], желая его изгубити, и скрежещет, когда ещё не до конца видит его в руцех своих...

Сеит-Ахмед оборвал толмача, который даже вспотел, пытаясь перевести Воротынского на понятный язык, — тут без всяких слов ясно, что князья противятся его желанию.

   — Как это никто не пойдёт? — вскричал он. — Разве у вас не принято повиноваться приказам?

   — У нас-то принято, — заворчали князья, — но кому охота самому на погибель идтить?

   — При чём тут «охота» или «неохота»? — На царевича начал накатывать гнев, — в войске никто ничего не делает по охоте, но по желанию начальников. Только то, что ему прикажут, только то! Без рассуждений и раздумий, без страха и сомнений! Как же вы хотите побеждать, если не научили своих людей послушанию?!

   — Может, оно и так, господин, а всё одно проводников в это гиблое место тебе не найти, — продолжали упорствовать князья.

   — Мне незачем кого-то искать. Вот он и поведёт! — ткнул Сеит-Ахмед в молодого Одоевского.

Старший побледнел, вскочил с места.

   — Побойся Бога, царевич! — вскричал он. — Почто над мальцом изгиляешься? Он ведь ещё несмышлёныш.