Свет гаснет

— Не знаю. Погоди-ка, знаю. Два деревянных меча висели на гвоздях на задней стене. Они выглядели гораздо хуже от износа, хоть на лезвиях и были защитные чехлы из ткани. Один был расколот вдоль. Поскольку делал их Гастон, изготовлены они были очень тщательно, с правильным весом, балансом и рукоятями, но на самом деле это ведь всего лишь временный реквизит. Он годится только на то, чтобы играть в солдатики.

Он замолчал, а потом торопливо добавил:

— Я не буду вдаваться в подробности про меч в разговоре с врачом. Просто скажу, что его бросили там валяться, и никто его не убрал.

— Да, хорошо. В общем и целом это правда.

— А что касается Уильяма, то, не считая осторожности в разговорах, мы забудем обо всей этой истории.

— С учетом того, какую пьесу ты ставишь… — начала Эмили и замолчала.

— Все нормально. Мальчик крикнул «Он понес заслуженное наказание», как сделал бы любой маленький мальчик на его месте. Я имею в виду, на репетиции.

— Сколько лет ему было, когда это случилось?

— Шесть.

— Сейчас ему десять?

— Да, но выглядит он гораздо младше. Он хороший мальчишка.

— Да. Бок сильно болит?

— Шевелиться неприятно. Может быть, сказать актерам, что у меня какой-нибудь хронический недуг, приступы которого случаются внезапно? Результат чего-нибудь, что случилось задолго до «Макбета».

— Дивертикулит?

— Почему именно дивертикулит?

— Не знаю, — сказала Эмили, — но мне кажется, именно им болеют американские мужья. Их жены говорят таинственным голосом: «Боже! У него дивертикулит», и люди кивают с серьезным видом.

— Думаю, безопаснее будет сказать, что у меня раздраженный желчный пузырь. Где он вообще находится?

— Можем спросить у врача.

— Да, верно.

— Осмотреть тебя?

— Нет, лучше оставим бок в покое.

— Странные слова, — сказала Эмили. — Ведь бок болит, значит, в покое он никак быть не может. Тогда пойду приготовлю ужин. Будет луковый суп и омлет. Как тебе?

Эмили разожгла камин, дала Перегрину книгу и отправилась в кухню. Луковый суп был готов, его оставалось только разогреть. Она нарезала на мелкие кусочки хлеб и подогрела в сковороде сливочное масло, открыла бутылку бургундского и оставила ее подышать.

— Эмили! — позвал Перегрин.

Она поспешила к нему в кабинет.

— Что случилось?

— Со мной — ничего. Я тут подумал. Нина. Ее не удовлетворит объяснение про хронические камни в желчном пузыре или что-то подобное. Она подумает, что обострение моей хронической болезни — это еще один дурной знак.

Они ужинали, поставив еду на подносы. Потом Эмили убрала их, и они сели у камина, каждый со скромным бокалом бургундского.

Перегрин сказал:

— Меч и фотография. Они связаны между собой?

— Почему они должны быть связаны.

— Не знаю.

Пришел врач. Он тщательно осмотрел бок и сказал, что переломов нет, но ушиб очень сильный. Он заставил Перегрина выполнить несколько болезненных движений.

— Жить будете, — шутливо сказал он. — Оставлю вам кое-что для улучшения сна.

— Хорошо.

— Не скачите больше по сцене, показывая актерам, что делать.

— Я даже на месте подпрыгнуть не могу.

— Вот и прекрасно. Я загляну снова завтра вечером.

Эмили проводила врача до двери.

— Он явится в театр в понедельник, чего бы это ему ни стоило, — сказала она. — Он не хочет, чтобы актеры знали, что он упал на меч. Какую болезнь можно придумать? Что-нибудь хроническое.

— Даже не знаю. Желудочные колики? Вряд ли. — Он задумался. — Дивертикулит? — предложил он. — Почему же вы смеетесь?

— Потому что это слово из анекдота.

Эмили напустила на себя мрачный вид, подняла брови и замогильным голосом со значением сказала: «Дивертикулит».

— Не понимаю, о чем вы таком говорите, — сказал врач. — Это как-то связано с суевериями?

— Вы очень догадливы. Да, связано. В некотором роде.

— Спокойной ночи, дорогая, — сказал врач и ушел.

IV

В первые четыре дня следующей недели репетиции шли хорошо. Они разобрали всю пьесу, и теперь Перегрин принялся шлифовать отдельные куски, углубляться в некоторые эпизоды и делать открытия. Его ушиб болел уже не так сильно. Он решительно сообщил о «замучившем его животе», сделав это коротко, туманно и надменно; насколько он мог судить, актеры не обратили на это особого внимания — возможно, были слишком заняты подготовкой к спектаклю.

Макбет делал большие успехи. Он очень вырос. Его кошмарное падение в ужас и слепое, глупое убийство было именно тем, что Перегрин от него хотел. Мэгги после работы над их сценами как-то сказала ему:

— Дугал, ты играешь словно одержимый дьяволом. Я не знала, что в тебе это есть.

Он ненадолго задумался, а потом сказал:

— Честно говоря, я и сам не знал. — И рассмеялся. — Не везет в любви — повезет на войне, — сказал он. — Как-то так, да, Мэгги?

— Как-то так, — легко согласилась она.

— Скажите, — сказал он, повернувшись к Перегрину, — а Призрак Марли[111] непременно должен меня преследовать? Что он должен собой символизировать?

— Призрак Марли?

— Ну, или кто он там. Сейтон. Гастон Сирс. Кем он должен быть, этот старый дурак?

— Судьбой.

— Да брось. Это уж слишком.