Свет любви

«Да, да, он грозил Ефиму. Он чем-то угрожал ему перед вылетом… И, может, Беленький решил не возвращаться из полета…» От этой мысли все напряглось в Игоре. Он перепрыгнул через могилу.

— Отойдите, товарищ майор… — сказал он, беря мать друга под руку.

Шагов поспешно отошел, не поднимая взгляда.

Могила становилась все мельче и мельче. Мать Беленького уже совсем не владела собой. Князев и Корнев еле удерживали ее.

«Русские матери… — думал Игорь. — Сколько ваших сынов без времени легло в могилу… В войну не видели вы, как их хоронили, но разве это облегчало ваше горе? И все-таки у вас есть утешение — ваши сыны отстояли Родину, жизнь своих детей… А в чем ты, Прасковья Ивановна, в чем ты, Лена, найдешь утешение? Мы живы, а он?.. Неужели не захотел жить, боясь преследования за свое безвинное прошлое? Он ведь вынужден был пойти на это… Знаю, Фима, тяжко жить с грузом в душе, но ведь это глупо — с разгона в землю…»

Игорь простер вдруг над могилой свою длинную руку, воскликнул, обращаясь к Шагову и Громову:

— Товарищи, что же по своим-то бьете?..

Остальные его не поняли.

Позже, когда его расспрашивали, что он хотел сказать, Игорь отвечал:

— Есть мысли, которые приходят только над могилой друга.

Больше он не сказал ни слова. Да и как доказал бы он виновность Шагова и Громова? Это было невозможно. И Корнев старался убедить себя, что сказал на похоронах что-то лишнее, сгоряча, под впечатлением последнего разговора с другом, погибшим по непонятной еще причине.

Снова грянули залпы салюта, дунул ветер, закачались две посаженные на могиле молодые сосенки, завертелся пропеллер над дюралевым обелиском.

На людей смотрело из рамки молодое лицо с белесыми усами, под портретом была надпись: «Летчик-инструктор, старший лейтенант Беленький Ефим Петрович (1925–1952 гг.)».

В последний раз, вызывая дрожь в теле, заиграл оркестр, но вот он смолк, и люди стали медленно, как дым от затухающего костра, расходиться.

По дороге Еремин упорно грыз длинный ноготь на указательном пальце и все время молчал. Впереди Пучков и Корнев вели под руки мать, а генерал Тальянов — жену Беленького.

Позади всех плелся майор Шагов.

«И дернул же меня черт пригрозить ему перед самым вылетом», — в который уж раз подумал он и с опаской взглянул на Корнева: неужели тот знает об этом?

Глава четырнадцатая

Смерть каждого человека, тем более гибель на боевом посту, поднимает жизнь знавших его на новую нравственную ступень. Взрослее и тверже становятся члены семьи, осмотрительнее и серьезнее — коллектив. И в училище, и на аэродроме, где все основано на выполнении давно составленных инструкций, вдруг появляется много экстренного, не предусмотренного в наставлениях.

Эскадрилью остановили на профилактический осмотр, резко улучшилось техническое снабжение, чаще стали приезжать представители политотдела, медицинской службы, детальнее стали отрабатываться на земле летные задания.

А главное — возросло чувство ответственности у летчиков, курсантов, механиков. Хотя две инженерные комиссии — полка и училища — нашли материальную часть в исправности, Пучков только на ночь покидал аэродром: надо было закончить монтаж новых моторов на «старушенциях». Без них о быстром выполнении плана учебных полетов не могло быть и речи.

Не успел Пучков ввести в строй эти машины, как начались ночные полеты. На аэродром приехали представители из штаба полка и училища. Пучков нервничал. Ведь не они, в конце концов, отвечают за безопасность полетов. В который раз убедившись в исправности «ночных» машин, Пучков поспешил к «старушенциям». Регулировка их моторов еще требовала доводки.

Ночь была такая темная, что казалось, и ветер дует на ощупь.

— Еремин! — окликнул Пучков, подходя к его бомбардировщику.

— Я! — отозвался голос из темноты. У хвостового оперения самолета показался огонек.

— Отрегулировал? — спросил техник, когда перед ним обозначилось лицо механика, освещенное переносной лампочкой, привязанной ко лбу.

— На три щелчка повернул, но не знаю, мало этого или хватит.

— Пробуйте! — сказал Пучков.

Еремин запустил мотор. Техник отошел под крыло. Когда механик давал мотору максимальные обороты, из выхлопных патрубков выскакивало длинное, трепещущее пламя. Красные искры отлетали далеко на хвост самолета.

— Черт возьми! Опять слишком обогащенная смесь! — проворчал Пучков. Он приказал механику сбавить обороты и подошел к мотору. Плотный воздух стеганул его по лицу. Фуражку сорвало с головы, но техник успел ее схватить.

Встав на тормозную колодку, он несколько минут возился с иглами карбюраторов. Потом отошел и скомандовал:

— Пробуй!

Моторы взвыли, Еремин плотно прижимался к спинке сиденья и, двигая вперед рычаги газа, смотрел, как качнулись вправо стрелки тахометров, как увеличивалось давление масла и бензина.

Он убавил обороты, и стрелки почти всех приборов пошли назад.