Свет любви

— Не всегда, товарищ полковник. Сперва — это было в конце войны — я служил среди ефрейторов и сержантов призыва еще 1936 года. Они уже повоевали на Халхин-Голе. И в училище посылали тех из них, кто уже воевал. Не только офицером, но и сержантом мне было стать почти невозможно. Спрашивается: через сколько лет я там вырос бы от рядового до командира орудия хотя бы? И я воспользовался первой возможностью: согласился поехать в техническое училище, хотя к технике призвания не имел...

— А служить рядовым тебе было невмоготу?! — спросил кто-то.

Громов с горечью продолжал:

— Пока я учился, окончилась война. До нас курсанты обучались год — и выпускались офицерами. Нас учили два года и выпустили... сержантами. А я-то в начале второго года обучения, будучи отличником, уже купил себе погоны лейтенанта! Ну, не насмешка ли судьбы? Правда, мне присвоили звание старшины, я ведь был лучшим помкомвзвода училища. И когда приезжал в наше училище маршал Чойболсан — докладывать ему поручили мне. Это может подтвердить майор Шагов, он был тогда заместителем начальника нашего училища по строевой подготовке. Он тренировал меня целых две недели. О приезде маршала мы знали заранее. Когда я шел к маршалу с докладом, искры из-под ног летели. Всю жизнь мне не забыть этого. Эх, товарищи!.. — страстно продолжал старшина. — Вы представить себе не можете, до чего я люблю армию: четкость, дисциплину, порядок. Неряшливо одетый солдат вызывает во мне раздражение. Вы сами могли в этом убедиться. Я был требователен, я вкладывал в службу всю свою прыть... то есть горячий пыл.

Кто-то рассмеялся.

— И вот служба здесь... — вздохнул Громов. — То разнарядки нету, то штат в эскадрилье не укомплектован. И в течение трех лет я не мог поехать в училище. А основания, кажется, имею: двадцать три благодарности! Хотел поехать в политучилище... Но вы подставили мне подножку... Лучше бы вы избили меня до полусмерти. — Громов вытер рукавом глаза. — Поймите, товарищи, годы уже ушли... — продолжал он. — На будущий год меня в училище не примут по возрасту. И вот я узнаю: можно попасть в академию... А положение мое держалось на ниточке: если б моя машина не вышла — это тоже было бы ЧП. И я пошел на риск. Конечно, я не думал, что произойдет авария... Жидким стеклом замазывали трещины и на фронте...

Громов передохнул.

— Товарищ полковник! — в страстной мольбе продолжал он. — Помогите мне исправиться, пошлите меня в самые трудные условия... Если конфликт возникнет на границе или нужно пожертвовать собой...

Тысячи людей изучил Грунин за время своей службы, и обмануть его поддельным пафосом изречений было невозможно. Он внимательно всматривался в темные, непроницаемые глаза твердоскулого старшины, и ему хотелось верить его страстным, из души идущим словам.

«Да, — думал Грунин. — В нем многое от солдафона, и потому он чужд нашей воинской морали. Он нескромен, самолюбив, но какая преданность цели, какое горячее желание стать офицером! Этого старшину надо еще драить, чистить, прорабатывать, но и такие ведь тоже делают дело...»

— Вот вы говорите, — глянул исподлобья Грунин, — что вы требовательный и строгий. А вот инженер и весь коллектив считают вас несправедливым. Вам кажется, что вы — требовательный. А вы, говорят, мелочно-придирчивый...

— Никак нет, товарищ полковник. Как авиационный механик в вынужденной посадке я виноват. Но как старшина я прав. Что такое наш инженер и механики? Это же «тех-на-ри»... Их хлебом не корми, только дай поработать на самолете. А на строевую подготовку, на дисциплину и порядок в лагере они все смотрят искоса. Разве так положено? Вот вы обсуждаете меня и как старшину за мою требовательность. Это же подрывает уставные устои и саму дисциплину...

— А коллективу зачем вы себя противопоставили? — спросил его Корнев.

— Вы «технари», а я — общевойсковик. Мы по-разному смотрим на дисциплину. Вам надо более строгого старшину, чем я, иначе толку не будет! — И Громов сел, довольный своей прямотой.

Он давно уже считал, что требовательность, даже самая крайняя, — его конек. Пусть механики им недовольны. Пусть. Не они теперь решают его судьбу. А командование всегда поддерживало его именно за строгость и, может быть, поддержит на этот раз.

— Все? — спросил Громова председатель собрания.

— Все.

— Кто хочет выступить?

На трибуну молча поднялся сержант Желтый.

— Товарищи комсомольцы, вопрос о Громове — сложный вопрос. Он допустил огромную ошибку и как механик и как старшина. Мы ведь не забыли, как он придирался к нам из-за пустяков. Почему же к себе он не так требователен? Или взять личные знаки. Кому давал их наш старшина? Работаешь, стараешься, а наступает день увольнения — и вот тебе кукиш. В чем дело? Разве ты не трудился не покладая рук? Оказывается: морщинка на койке была, потому и не смей ходить в город...

— Ты про себя расскажи... — насмешливо подсказал Ершов.

— Пожалуйста. Я увидел, что увольнение зависит от Громова, и старался ему угодить... Но разве это по-комсомольски? Я признаю свою вину, и пусть меня товарищи обсудят...