Свет мой ясный

Лёнька даже опешил, когда Алена, только что защищавшая Аржанова и беспрестанно твердившая «Не может быть!» да «быть не может!», вдруг сникла, смирилась и заявила, что, когда так, ей ни дня лишнего нельзя оставаться в доме Фрица и надобно исчезнуть. Лёнька был всецело согласен. Он порывался уйти с Аленой, однако та воспротивилась: она-де исчезнет сразу, а он еще помельтешит в доме денек, создавая видимость ее присутствия, потихоньку соберет самые необходимые мелочи, а через сутки присоединится к ней в доме Надеи Светешникова, чтобы окончательно решить, куда податься дальше. Раньше-то у Алены сомнений не было: только в Любавино! Теперь это благословенное место было для нее под запретом. А ну как встретится невзначай с веселым барином… Уже ведь было такое однажды! Может статься, им на роду написаны такие вот роковые встречи. Нет уж, с нее довольно. Добро, если переживет свершившееся… И не в первый раз Алена в сердце своем горько укорила Лёньку за то, что открыл ей глаза. Ну, умерла бы… Зато умерла бы в счастье, в надежде: а вдруг Егор, узнав про ее беременность, не отвернется от нее, а… Что? Ну, что?!

Бред все это, бредни, пустые мечтания! Аржанов – сам собой, а она, Алена, – сама собой. Не одна – с ребеночком!

Чего греха таить: первая мысль была отыскать пижмы, да спорыньи, да еще какого-нито подходящего зелья, заварить покрепче и выпить. Вытравить плод…

Бывает, что баба от слишком крепко заваренной спорыньи помирает или кровью исходит после выкидыша…

В первые минуты Алене казалось сие наилучшей участью… И вдруг почудилось, будто чьи-то всевидящие очи заглянули ей в глаза с укоризною, а проницающий до самого сердца голос произнес: «Ты что, девка, надумала? Господь в своей неизреченной милости дает тебе великий дар, дает смысл твоей пустой, бессмысленной жизни, – а ты сей дар отвергаешь? Разве ты вправе кого-то судить – ты, греховодница?! И вспомни-ка: разве не было так, что все злые улики сходились на тебе, тебя убийцей выставляли во мнении людском? Отчего же ты готова поверить в вину человека, которого будто бы любишь всем сердцем? Такова-то твоя любовь!..»

Алена не знала, кому принадлежали эти очи и этот голос. Может быть, ее покойной матери. Может быть, матушке Марии. А может быть, и самой Божьей Матери… Однако она пришла в батюшкин дом не за пижмой и спорыньей, а за травой зорей, которая утешает и вовсе сводит на нет мученья беременной: ни тошнота, ни рвота, ни другие недуги ее не терзают, носит она ребенка на диво спокойно. Алене предстоит долгий путь, ей нужны силы. В Москве она не останется, ни за что. А вдруг… вдруг Лёнька все-таки прав?! Алена знала себя: это самое мерзкое «вдруг» будет терзать ее денно и нощно, отравляя каждую минуту общения с Аржановым.

Призраки ямы, горящей Фролкиной головы, мертвого зеленого Никодима не оставят ее никогда!

Любви между ними места не было.

По губам Алены скользнула улыбка. Ну, теперь, как и всегда, она в руце Божией, во власти его. Какова его воля – такова ее доля.

И, приподняв, чтоб не заскрипела, ветхую калитку, Алена осторожно открыла ее.

Не в первый раз наведывалась Алена в батюшкин дом, и, конечно, мысль о кувшине, который повадился по воду ходить, не оставляла ее, как ни храбрилась она перед Лёнькой и перед собою. В прежние разы она опасалась только встречи с Ульянищей… Теперь можно было бояться и козней Аржанова. Алена ехидно усмехнулась: и как это не пришло в Лёнькину многомудрую головушку? Впрочем, он чего-то все же опасался, не зря же так настаивал, чтобы пойти вместе с ней. Но это было невозможно, совершенно невозможно. Алена умерла бы от стыда, если бы понадобилось сознаться, что беременна – от кого? Знала бы, занечивалась[74] бы… а может быть, и нет… Нет уж, с этой бедой она разделается сама.

Пытаясь вспомнить, где лежит зоря, Алена ступила на крыльцо. Свет зажигать нельзя. Лёнька сколько уж раз порывался нарочно сбегать, заложить окна ставнями, да Алена противилась: как бы не возникло подозрений у соседей! Дом стоял брошенный, с открытыми окнами – кому вдруг понадобилось затворять их? Начнут присматриваться, следить… Нет уж, от греха подальше!

И вдруг она с изумлением увидела, что ставни заложены. Вот те на, Лёнька, значит, не послушался. Ну что ж, можно будет засветить свечку и при ней отыскать зорю. Ее, конечно, сейчас по оврагам и ближним к Москве полям цветет изобильно, однако Алена более ценила сухие травы. В сырых живой яд преобладает над целительным свойством, оттого лечение может не оказать воздействия. В сухих же травах дремлет потаенная сила, только и ждущая мгновения, чтобы проявить себя. Правда, придется долго настаивать…

Она вошла в дом и, как ни была придавлена своими бедами, не могла не улыбнуться, ощутив родимый запах, теперь ощутимо подернутый пылью, различив в темноте очертания знакомых вещей. Ах, если бы можно было навсегда остаться здесь… Жить тихо-тихо, как мышка, носа не высовывая! Фриц оставил ей денег. Можно кое-что продать из одежды… Да почти все! А еще лучше жить не одной, а с ребеночком…