Свет мой светлый

Или: была престо музыка, ласкающая слух и побуждающая к ритмичным движениям, а вдруг — душа откликнулась. Сначала чем-то взволнованная, потревоженная душа сама избирает мелодию, созвучную своему состоянию, дивясь такому чудесному совпадению… Еще серия скачков и прозрений — и музыка уже ведет за собой, и человек проходит сквозь бурю страстей и бескрайнее поле раздумий, каких, быть может, ему и не доводилось испытать в жизни.

А прозрение острова? Сколько в нем сплелось-соединялось. Как озарило оно его жизнь. Такое только с солнцем и можно сравнить. Набегали, конечно, тучки, случались пятна и малые затменьица… Но оно все светит, ни разу не обернулось мрачной стороной, не повергло душу во тьму…

И этот свет во многом залог его веры, что радостным будет сплав призвания, потому что любую «разную работу» — самую расфизическую и самую «пыльную» — он никогда бы не назвал «черной», если видит в ней смысл и необходимость. Возможно, в том больше от юности, жаждущей трудностей и труда, нежели от характера. Но ведь каждый из молодости берет в большую жизнь лишь то, что под силу нести его натуре…

Серега, в отличие от своего закадычного друга Борьки, тяготел к многообразию. И в этом смысле десантная служба была, как говорится, попутным ветром. Десантник — воин на все руки: летит, бежит, ползет, преодолевает преграды, ведет огонь из всех видов оружия, владеет подрывным делом и рацией, водит машины, сходится в рукопашной, читает карту, ходит по азимуту, оказывает первую помощь раненому. Всего и не перечтешь, что должен уметь достойный представитель крылатой пехоты.

Но Сереге было мало забот, отпущенных на его долю службой, и он совал свой нос в кабину к летчикам, забирался под броню к танкистам, околачивался возле ракетчиков… Получал наряды вне очереди, но не мог сдержать своей любознательности.

И географией служба не обделила. Без красного словца от северной тундры до песков пустыни распахнула землю родную — смотри, люби, охраняй.

Вот и можно сказать, что нынешней весной высадился он десантом в самую романтическую профессию — геологию, в самый приключенческий край — таежный. Живет не жалуется. Снова пропустил абитуриентский шанс и вроде как не жалеет об этом. Нет, здесь у него, пожалуй, все в порядке, — все идет своим чередом, по плану и графику, так сказать.

Но что все-таки, что закралось непроходящей тревогой в августовские дни? Отчего беспричинная грусть зачастила к нему? И особенно в это бездельное времяпрепровождение на базе. Дожди? Нелетная погода? Только ли?.. Не случайно ведь он так стремительно ринулся в эту в общем-то необязательную поездку…

Оля, конечно, Оля… Она ждала его к первому августа и уже не писала писем. Последняя открытка заканчивалась фразой: «Документы в приемной комиссии. Жду…»

— Готовсь, Борода, тормозим. На станцию не пускают, — окликнул машинист.

XXIII

Не успел Серега отбежать и десятка шагов от застывшего перед семафором тепловоза, как навстречу ему из-за дальнего поворота, пронизав еловый борок, вырвался низкий дребезжащий звук. «Ух ты, точный, когда не просят», — проворчал Серега в адрес пассажирского поезда и хотел было прибавить хода. Однако ноги устало заплетались, скользя по раскисшей суглинистой тропе, и, оступившись, он, как сбитый с ног хоккеист, юзом проехал на четырех точках опоры, но тут же, подхватись, продолжил слой неуклюжий бег, не обращая внимания на грязевые заплаты на коленях брюк. Лишь одна мысль промелькнула веселой досадой: «Теперь и ручку даме не пожмешь такими лапищами». И Серега на бегу стал машинально тереть правую ладонь о волглую ткань штормовки.

Меж тем лупоглазый тепловоз «пассажира» по-змеиному вытянул из-за поворота серо-зеленый вагоний хвост и застыл метрах в двухстах от бегущего. Да еще полпоезда до седьмого вагона… А времени — минута, не более. Добежать он, пожалуй, успеет, но усидеть Лену и сказать ей что-то внятное навряд ли… Разве что: «Любит… Страдает…»

С трудом сохраняя равновесие, Серега сошел наконец с неверной троны и побежал меж рельсов. От налипшего гравия сапоги сразу же отяжелели вдвое, и он едва не выскочил из них. Пришлось бежать с притопом, стряхивая груз. И на каждый притоп в висках отдавалось: «Любит-страдает, любит-страдает…»

Вдоль состава объявились редкие людские фигурки. «Только бы поменьше, чтоб не путаться». У среднего вагона стояли трое. Серега различил лишь две железнодорожные формы и светлый плащ. И, сам себе не веря, — прибавил бегу. Светлый плащ, словно финишная лента, потянула его к себе, вплескивая в ноги остатки сил… Подбегая к тепловозу, он скорее выхрипел, нежели крикнул машинисту свое просительное: «Погоди-и!» Оглянулся на семафор и не успел осмыслить и порадоваться его красному свету, как тот, точно оборотень, моргнул и глянул уже пронзительно-зеленым глазом.

Боже, какие длиннющие эти вагоны… Какая чертовски неловкая эта хрумкающая, сыпучая беговая дорожка… И до чего же бессилен он хоть на долю секунды участить свое «любит-страдает…»