Свет мой светлый

Поймал одного. Сын зажал его в кулаке и потребовал спичечный коробок. Поместив в него маленького скакуна, заикается о втором, «чтоб этому скучно не было»… Исполняю и это желание. Глаза у маленького охотника разгораются, и он уже без всяких мотивировок требует «еще»…

— Что же ты, — говорю, — обещал отпустить, а сам коробок набиваешь…

— Но их же много…

— Так ведь они пользу приносят, сам говорил.

Помолчал, посопел, что-то соображая, а потом ответил, глядя в сторону:

— Они плохую пользу приносят… — И добавил, сам себя убеждая: — Это пчелы хорошую пользу приносят, а кузнечики плохую.

Ханжествовать не стал, помня о своем босоногом. Отношение к кузнечикам у нас в общем-то было уважительное — такой крошечный, а как прыгает! Помню, игра даже была — чей дальше скакнет. Вот и ловили — каждый своего чемпиона. Случалось, что кузнечик так отчаянно рвался на свободу, что удирал без ноги, за которую был пойман… Такое неприкрытое живодерство кому ж по душе придется… И мы успокаивали себя предположением, что, раз кузнечик ногу оставил, значит, у него она еще вырастет, как у ящерки хвост…

Только я-то вскоре убедился, что это совсем не так. Несколько дней держал одного инвалида безногого в старом ведре, таскал ему разные травы для кормежки, даже воды в черепушке глиняной поставил. Нога, конечно, не выросла, а самого кузнечика курица склевала… Перевернула ведро и склевала…

После этого как-то расхотелось мне в чемпиона играть. И даже на самой «голодной» рыбалке, когда кончалась нажива, рука не поднималась насаживать на крючок кузнечика…

Много кузнечиков прошло через детство, а вот особо запомнился, пожалуй, один — непойманный. Уж больно заливисто он стрекотал, и прыжки его были круты, стремительны, на зависть другим. Пришлось, помню, погоняться; прежде чем удалось накрыть его картузом. Миллиметр за миллиметром приоткрываю ловушку, пристально вглядываюсь в каждую былинку, вот-вот ожидая появления «стрекача», и впервые замечаю, что трава — это настоящий лес, даже гуще, непроходимей еще… Вон букашка одолевает завал за завалам… Шныряют юркие муравьи… Засмотрелся и вздрогнул, как от выстрела, — едва не угодив в глаз, метнулся из-под рук кузнечик на волю, оставляя меня наедине с неведомым доселе миром…

Долго я тогда ползал на коленках по траве, которая тут же обратилась в страну Джунглию, населенную героями и событиями сказок, известных и внове рождающихся…

У ДЕРЕВНИ ЯРУГИ

В чистом поле, где когда-то гремела суровая битва, шла экскурсия группы «западных», как мы теперь называем немцев из ФРГ, прикативших сюда мирным, туристским путем на комфортабельном автоэкспрессе.

Седовласый экскурсовод с тремя орденскими колодками на пиджаке, сам участник минувшей войны, заметно волновался, говоря о событиях, памятных ему не по чужим рассказам, и всякий раз невольно делал паузу, когда привычное для фронтовиков слово «немцы» приходилось заменять более определенным — «фашисты», «гитлеровцы» или же нейтральным, безликим — «противник». Последнее, правда, употреблял редко: не в шахматы ж здесь играли… О дипломатии больше заботился переводчик — ему, молодому, это легче давалось.

Туристы, люди степенные — средних и пожилых лет, — слушали с холодным вниманием. Одни что-то помечали в записных книжках, другие целились фотообъективами в вольные дали хлебных нив, где у самого горизонта на отложистых увалах среди курчавин зелени белели нестройные ряды хат. Отсюда, с поля, хаты казались не больше копен, что тянулись по жнивью за урчащими комбайнами. И эти сытно воркующие голоса рабочих машин под открытым июльским небом, и едва слышный птичий пересвист лишь оживляли тишину, не нарушая ее.

И надо было обладать недюжинной фантазией, чтобы, пребывая среди этого первозданного покоя, вдруг представить себе адово кипение битвы, поглотившей в своем ненасытном котле сотни тысяч жизней людских… И правых, и виноватых… Не вписывались в эту тишину, не оживали в сознании те несметные числа орудий, танков, снарядов и бомб, полков-дивизий, которые столкнулись здесь, вот на этом поле, и там дальше, за горизонтом, на неохватном для глаза пространстве, чтобы уничтожить друг друга…

Казалось, и сам рассказчик, уже привычно воспроизводя эпизод за эпизодом жестокого сражения, представляет все это как давний, отпугавший свое кошмарный сон… И только цепкие взгляды, которые он изредка бросал на своих ровесников из туристов, и то, как при этом хмурился его лоб, как временами то холодел до суровости, то накалялся до звона его голос, обнажало бесспорную истину — живучее жало войны до сих пор не оставило в покое сердце этого человека…