Свет очага

В двери, пригибаясь, появился Касымбек. Зря он пришел, не нужен он здесь сейчас, как он этого не понимает. Он суетился бессмысленно, не находил, что сказать, и не то чтобы успокоить Свету, он и смотреть в ее сторону не решался. Только его и хватило что сказать мне:

— Поторопись, накрой на стол.

Я разозлилась: один ушел в праведном мужском гневе, теперь этот смущенно хлопает глазами, словно увидел человека, заразно больного. И никто из них не думает о том, что горе этой несчастной женщины горше всех обид и печалей их.

— Да поди ты куда-нибудь! И без тебя тошно, — бросила я в сердцах.

Касымбек, словно впервые в жизни увидев меня, растерянно вытаращился, потом сник, как напроказивший ребенок, и тихо вышел из землянки. Впервые за время замужества я сказала ему резкое слово.

9

Гул артиллерии сотрясал воздух, долго перекатывался, потом рыкнуло несколько одиночных выстрелов и затихло. Долго я вслушивалась, не начинается ли снова… Ни звука, как будто война кончилась и в мире воцарились покой и тишина. Но эта тишина не успокаивала, она пугала, холодный язык опасности трепетал в груди, и предчувствие, предупреждение тишиной не обмануло — началась атака. Самый опасный это момент — ожидание близкого удара, не у одного тут дрогнут нервы, тоскливо зайдется сердце.

Не раз мне приходилось убегать, прятаться. У матери-земли всегда находилось укрытие. Не говоря уж о густом лесе, оврагах и ямах, даже холмики и ложбинки не раз спасали нас от смерти. Я выросла на земле, вдыхала ее запах, валялась на траве, каждое лето спала в юрте, где пахло полынью и землей, и когда повзрослела, заневестилась уже, меня по-прежнему тянуло на зеленые лужайки, хотелось прижаться лицом к зелени. Но только теперь, в войну, оценила я это счастье по-настоящему. Земля зовет, притягивает к себе, она живая, добрая, она дарила мне минуты редкостной радости в детстве и юности моей, не оставляет меня и сейчас. Бывают минуты, когда прижимаешься к груди земли крепче, чем к груди любимого. У земли есть дыхание, есть жалость, она укрывает тебя и не отдает смерти. И я эту хмурую русскую землю с песчаными холмами, лесами и рощами, с небесами, затянутыми тучами, полюбила, как степи мои родные.

Война вовлекла в свой страшный водоворот миллионы людей. Но моя война кажется мне какой-то особенно противоестественной. Что бы вы почувствовали, если бы вам связали руки и толкнули в бой? Грудной ребенок связал мне руки. Я не могу взять винтовку, не могу стрелять. Человек с оружием в горячке боя хоть на миг забывает о смерти, а человек с ребенком на руках даже защищаться не в состоянии — нечем и ждет каждую секунду не одну, а две смерти; страшно считать свист невидимых пуль над головой, изнывать, томиться, обессиливать, обливаясь холодным потом.

Единственное, что остается мне — убегать и прятаться. И я научилась падать, ползти, прыгать, и все это вместе с Дулатом. И если внезапно разгорается бой, а у меня на руках нет моего сына, мне кажется, что я словно потеряла что-то и чувствую обезоруженной себя.

…Бывало, бабушка Камка глубоко о чем-то задумается и вдруг громко вздохнет всей грудью «уф». Так и теперь громко и тяжело вздохнули две пушки «уф, уф». После этого все опять затихло, даже мои малыши не подавали голоса. Каким-то непостижимым образом жизнь приучила их в самые напряженные моменты не только не плакать, но и не хныкать. То ли сами они тонко чувствуют, то ли общее настроение передается им, словом, когда люди мечутся в суматохе или в мрачном молчании ждут беды, они затихают. И когда у меня тяжело бывает на душе, они тоже это чувствуют. Вот и сейчас они возились себе тихонечко. Дулат ковырял землю обломком палки, маленькая Света, поскольку у нее в руках ничего не было, тоже ковыряла землю своим крохотным пальчиком, и оба погрузились в занятие свое, словно делали важное дело. Дети войны, они не знали, никогда не видели, что такое настоящая детская игрушка.

Я напряженно вслушиваюсь — грохот пушек затих, теперь жди атаки. Как будто собственными глазами вижу, как множество вражеских солдат двинулось, повалило, на снегу трудно разглядеть людей в белых халатах, шевелится, ходуном ходит снежное покрывало, и мелькают по нему округлые, темные прорехи — лица солдат, а по всей этой волнующейся массе порхают колючие огоньки автоматных очередей.

Впервые участвовала я в бою в небольшом редком леске, где мы укрылись на рассвете. Вспыхнула перестрелка, кольцом охватила рощицу. Я не знаю, с какой стороны идут вражеские солдаты и много их или мало. Партизаны торопливо схватились за оружие и открыли ответный огонь, прячась за пни и стволы берез. Издалека я услышала голос Касымбека, отдававшего команды, хотела побежать к нему, поднялась, но тут же легла опять. Я почувствовала, что нельзя искать у него защиты, в эти минуты он мне не муж, и я для него как все, как солдат его.

Мягко впивались в весеннюю землю пули. Ощущение обнаженности холодило мое тело и оно напряглось все, как будто перед щекоткой. Я пыталась закрыть собой малыша.

— Укройся за кочкой! За кочкой…