Свет озера

А в тавернах, расположенных поблизости от причала, можно было порой встретить людей, прибывших из Франш-Конте, и услышать от них новости. В основном были это наемники, швейцарские, даже из кантона Во, сражавшиеся на стороне французов. Война была ремеслом этих людей, и к врагу как таковому ненависти они не питали. Их дело было убивать тех, кого приказал убивать им тот, кто платил за эту работу. И коль скоро им переставали платить за это деньги, они переставали убивать и расходились по домам. Они в один голос уверяли, что война ведется спустя рукава, потому что на войну не хватает денег. Для Франш-Конте это не имеет значения, потому что люди там без денег сражаются, зато для французов — дело другое. Швейцарцам, немцам и шведам приходится платить, а денег взять негде. Вот они, к примеру, вернулись домой, потому что им перестали выплачивать обещанные деньги. Сказали им: живите, мол, и кормитесь за счет Бургундии, но эта проклятая страна совсем опустела, разграблена дочиста, с лица земли стерта, на три четверти сожжена. Поди-ка прокормись в пустыне!

Вечерами тот из реверольцев, кому удалось встретиться с наемниками, передавал оставшимся дома друзьям их рассказы, и все от души дивились, как это могут существовать на свете такие люди. Сжимались кулаки, лица каменели, в глазах загорался злобный огонь.

— Только подумать, — твердил кузнец, — что мы пускаемся в разговоры с такими людьми, ведь они наших убивают и наши дома жгут! Не слушать их нужно, а душить!

— Хорошо еще, что мы от них хоть какие-то новости узнаем, — замечал Пьер.

Один лишь цирюльник молчал, ибо молчание было для него дело привычное. Но однажды вечером он произнес упавшим голосом:

— У нас там больше ничего не осталось. Нет больше нашего Конте.

Морщинистое лицо его, усеянное пучками седых волос, блестевших в отблесках пламени очага наподобие россыпи изморози, исказилось, и Бизонтен решил, что старик сейчас заплачет, но нет, он взял себя в руки, и лицо его стало, как прежде, невозмутимым. Начиная говорить, он всем корпусом подавался вперед, а потом снова оседал, сжимался, съеживался, погружался в свое вечное молчание, словно бы его уже обволакивала уходящая жизнь, пожирая его. Он не добавил ни слова, только вздохнул, потом медленно поднялся и пошел в спальню.

Еще долго после его ухода стояла тишина. Вечер выдался спокойный, но до сих пор держалась влажность после дневного дождя, приглушавшая все звуки. Только время от времени доносились глухие раскаты, точно исходившие из недр земли. Да порой била копытом в стойле лошадь, и звук этот не мог пересилить сумеречной тишины.

На следующий день старик цирюльник поднялся рано поутру, как обычно. Съел миску похлебки и пошел к ребятишкам: многие из них все еще нуждались в его уходе. Бизонтен отправился на соседнюю ферму, где он починял дом. Едва только он дошел до места, как за ним прибежал, запыхавшись, один из подопечных ребятишек.

— Идите скорее. Цирюльник упал.

Они бегом бросились домой, в спальне над ложем цирюльника стояли Мари, Ортанс и Клодия — это они дотащили его сюда. Приплелся также дядюшка Роша, за которым отрядили Жана, с лица кузнеца струился пот, дышал он хрипло, как кузнечные мехи. И это на него и на Ортанс поднял умирающий глаза и прошептал:

— Пришел мой черед…

Голос его прервался. Лежал он на спине, вытянувшись во весь рост, лицо было спокойное, веки опущены. Ходила лишь только впалая грудь, свидетельствуя о том, что человек еще жив. Дыхание становилось все чаще и чаще, и из беззубого рта вырывался какой-то странный слабый свист. С минуту Бизонтен смотрел на него, потом спохватился, заметив, что дети все еще стоят вокруг, вывел их из комнаты и велел Клодии остаться с ними. Когда он вернулся в спальню, Ортанс, опустившись на колени у постели старика, ласково шептала ему на ухо:

— Вы еще поправитесь, дядюшка Симон. Вы же у нас еще крепкий.

Старик отрицательно покачал головой. Чувствовалось, что он напрягает последние силы, чтобы что-то сказать. Ортанс замолчала. Цирюльник глубоко вздохнул и с огромным усилием проглотил слюну. Ортанс взяла его за руку. С минуту он все еще пытался что-то сказать, стараясь поглубже вздохнуть. Лицо его исказилось. Наконец он открыл глаза, и ему удалось произнести несколько слов, с трудом пробившихся сквозь удушливую мокроту:

— Нету у нас больше родины… Нету у нас…

Голова его перекатилась несколько раз по подушке слева направо, будто он хотел сказать «нет» тому, что видел за опущенными веками, затем он затих. Изо рта вырвался последний вздох, и наступила тишина.

С минуту никто не двигался, потом Ортанс сложила ему руки на груди и поднялась с колен. Она перекрестилась, остальные последовали ее примеру, шепча про себя молитвы.

56

Цирюльника похоронили на маленьком кладбище близ церкви. Бизонтен смастерил красивый дубовый крест, а кузнец прибил к нему образок, который выковал сам, и при свете солнца он отливал синевой.