В те полтора месяца на рубеже 1948-1949 годов, когда начиналась моя работа над «Книгой польз», я еще был не вправе переводить это произведение; у меня имелась копия лишь одной его рукописи, тогда как издание должно основываться по возможности на всех дошедших до нас экземплярах. Но не терпелось начать перевод, да и получить из заграничной библиотеки нужную вторую копию мне было в то время по ряду обстоятельств трудно, и я решил довольствоваться одним вариантом текста, надеясь, что другой не внесет существенных изменений, а если они и будут, то лучше отразить их в переводе впоследствии, нежели откладывать работу.
Так возник первоначальный перевод. Просматривая его в 1956 году, я испытал горькое чувство разочарования: он был выполнен в дурной ремесленной манере, ставшей у нас профессиональной. Она состоит, во-первых, в том, что многие слова арабского текста под предлогом их .мнимой «специфичности» не раскрываются, а механически переписываются в перевод русскими буквами, вследствие чего для нашего читателя они мертвы; во-вторых, столь же механически переносится в русский текст чуждая ему структура арабской фразы со всеми ее характерными особенностями. В результате, как у цветка, неумело пересаженного в другую почву, у подлинника при его перенесении в чужую среду тускнеет яркость и гибнет жизнь. Между тем искусство переводчика состоит в стремлении и способности сберечь подлинник средствами другого языка. «Нам нужна не яркость, а точность», — говорят ремесленники. Но в этих претенциозных словах бьет в глаза не то низкая культура, не то заурядная лень: точности по существу они предпочитают точность формальную! Так, конечно, гораздо легче, а читатель — бог с ним, пусть пеняет на себя за то, что не дошел до сих вершин.
Лет через десять, работая в архиве Института востоковедения, я наткнулся на один документ, давший опору моим давним мыслям. Это было письмо в Издательство Академии наук, подписанное известным литературоведом. В нем содержался разбор стихотворного перевода средневековой эпической поэмы, который сдал в печать академик-индолог.
Рецензент писал:
«...Не следует... сохранять во что бы то ни стало индийские термины на том основании, что в русском языке нет «эквивалентов»: если их даже и нет, то можно отыскать приближенный термин, и это лучше, чем ставить труднопроизносимое и незапоминающееся слово...
234
Книга третья: В ПОИСКАХ ИСТИНЫ
.. .Очень часто упоминается «гуру» — наставник; почему не сказать «наставник»? Мне возразят, что «гуру» — это особенный наставник, вроде «пира» в исламе, вроде «старца» в русском монашестве; но все это можно оговорить в комментарии, не засоряя текста, а в тексте прекрасно выполнит нужную функцию простой «наставник».
...В итоге важнейшее свойство перевода— его доступность — переводчиком не реализовано.
Переводчик стремился переводить «размерами подлинника». Этот принцип вообще достаточно спорен, особенно при различных системах стихосложения».
В силу различия языков в переводе меняется интонативный рельеф.
«Поэтому имитация «размера подлинника» — вещь праздная. ...Надо переводить непохоже, чтобы именно было похоже. ...Ни один стихотворный перевод не может обойтись без «отсебятины».
Стихотворение Мицкевича, звучащее буквально так:
Из всех земных пленниц лучшие подружки — польки: Веселы, как маленькие котята, Лица белее молока, веки с черными ресницами, Глаза сверкают, как две звездочки —
Пушкин переводит:
Нет на свете царицы краше польской девицы: Весела, что котенок у печки, И как роза румяна, а бела, как сметана, Очи светятся точно две свечки.
Искусство переводчика проявляется в том, чтобы сделать подставки незаметными... без сопоставления с оригинальным текстом».
Приведя многочисленные примеры из работы академика, рецензент заключает:
«Стих перевода удручающе плох в самих своих конструктивных основах».
Он обращает внимание на «бедность языковых средств, применяемых переводчиком», и замечает:
«В "Онегине" слово "дивный" встречается один раз и слово "прекрасный" — восемь; зато у Надсона и Аполлона Коринфского этих
По следам Синдбада Морехода
235
слов много: отсутствие способности дать образ понуждает к восклицаниям...»
Наконец, названа причина:
«Источник неудачи академика... очевиден: «буквалистическое» отношение к задачам перевода».
Уничтожающий отзыв! А ведь его могло и не быть, если бы каждый наш востоковед всегда помнил, что он — русский ученый, обязанный раскрывать богатства индийской, арабской или другой культуры прежде всего перед своим народом...
Я чистил свой перевод морской энциклопедии Ахмада ибн Мад-жида до темноты в глазах.
Так первый вариант, который прежде казался мне верхом совершенства, сменился вторым; здесь была упрощена конструкция фраз и высветлены детали.