Свет тьмы. Свидетель

Гипсовая конская голова в центре арки над воротами, оповещающая весь свет, что Дастыхи искони были любителями лошадей, выкатывает на него бельма глаз, смытых дождями. Помещик сконфужен, он собирается обнажить голову, но, дотронувшись до шляпы, снова приходит в себя, вздрагивает и поспешно входит во двор.

Полуденная тишина здесь совсем иная, чем сонная тишина, затопившая площадь. Солнце еще в состоянии нагреть побеленные стены, и горячая пелена покрывает утрамбованную землю. Из распахнутых окон кухни слышен звон посуды, над стайкой кур, роющихся под навесом возле сараев, поднимается и опускается многоголосая перекличка петухов, из хлева доносится ритмичный звон цепей, когда скотина принимается облизывать свои бока. Помещик стоит за калиткой и с трудом переводит дыханье. Он не слышит ничего, кроме этих звуков, теперь к ним прибавилось еще любовное воркованье голубей; вокруг головы с жужжанием вьются мухи и усаживаются обратно на теплую стену, с которой он вспугнул их своим приходом… В его мозгу не раздается ни одного из подстрекательских голосов. Этот дом, о стену которого он опирается плечом, и все эти строения: кладовые, амбары, сарай, дровяник, хлев и конюшня — все это обширное пространство, которое они занимают здесь, все знакомо, и нет ни одного уголка, куда он не смог бы добраться в самой черной тьме и найти безошибочно нужный предмет. Его имение. И вдруг Дастых четко и ясно, без обычного хаоса в мыслях, понимает, что и с этим местом, и со всем, что к нему относится на широких просторах бытеньских полей, он связан так, что наверняка умрет, если вдруг придется с этим расстаться. Вся эта необъятная ширь до последней межи на полях и лугах раскрывает ему объятья, словно хочет прижать к себе в какой-то неодолимой великой тревоге.

Он не сомневается в причинах, породивших эту тревогу, и охотно ринулся бы в эти объятья, забыв обо всем, но в эту минуту что-то всколыхнулось на дне его души, и источник света снова замутился. Нет, он не может сдаться, не может отрешиться, пока не вернет своему хозяйству то, что взял у него и чего лишил.

Он тихо бредет к дверям дома, пробирается, опасаясь, что его заметят и окликнут, заведут разговор. Но дом тих, женщины ушли по своим делам, а прислуга в кухне звонит к обеду в колокола сковородок, чугунков, блюд и тарелок. Дастых, никем не замеченный, доползает до своего кабинета и старательно запирает за собой двери.

Мертвая тишина нарушается здесь лишь запинающимся ходом часов с кукушкой; в воздухе висит тяжелый дух старья. Дастых останавливает часы и кладет на овальный стол перед кушеткой туго набитый бумажник. Он глядит на него расширенными от волнения глазами, а потом начинает раздеваться. Пытается отпереть гардероб, чтобы повесить туда свое праздничное платье, но замок никак не дотягивает один оборот, сколько он ни пытается помочь ему ключом. И тогда Дастых резко рвет на себя дверцу, гардероб с громким треском распахивается, и к ногам Дастыха падает что-то тяжелое. Он вешает одежду и только потом поднимает с пола и равнодушно кладет на стол рядом с бумажником короткое охотничье ружье. Потом переодевается в старый костюм, отворяет окно, скорее для того, чтоб двор в нужное время разбудил его своими предвечерними звуками, нежели ради свежего воздуха, и опускается на кушетку, обтянутую черной клеенкой. Он хочет выспаться перед вечером, когда, — а он знает это точно, — к нему придет наконец везенье и останется с ним навсегда.

Эмануэль Квис сидит в саду за своим домом и глядит, как Нейтек и его падчерица Божена снимают с деревьев яблоки.

Квис провел беспокойную ночь, и серая мгла дремоты то и дело заслоняет от него эту пронизанную солнцем картину; мгла густеет, обволакивая мягкой ватой все, что происходит вокруг, и птичье пение исчезает в ней, словно в страшной дали; местами мгла рассеивается, иссеченная взглядами и звуками, но она снова и снова наплывает чередующимися волнами. Нельзя сказать, что Квис действительно дремлет, он сидит, как обычно, и если Нейтек или девушка бросают на него взгляд, им может показаться даже, что он внимательно следит за их работой. И Нейтек, когда бы ни встретился с ним глазами, испытывает к нему такое отвращение и злобу, что с великим удовольствием запустил бы яблоком в эту физиономию с глазами, похожими на вмерзшие в лужу ягоды терновника.