Свет тьмы. Свидетель

Великан повержен, настигнутый камнем из пращи. Значит, все в порядке. Давид пляшет и распевает победную песнь: я скачу и ликую. Сколько крови вытекло из головы убитого великана? Бочка, такая, как у нас из-под спирта, или еще больше? Целое море?

— Но, голубчик, откуда это в тебе? Никогда не стану рассказывать тебе ничего подобного.

По комнате ползут длинные тени, ко мне тянутся, настигая, щупальца страха. Вон та, длинная и толстая, отбрасываемая пьедесталом бронзового бюста покойного дедушки, могла бы быть сраженным Голиафом. Неосознанное бешенство вихрем проносится в голове. Я топаю ногами и кричу:

— Боюсь, боюсь! Это ты виновата! Нечего рассказывать такие истории!

Но тут же не выдерживаю, взбираюсь к ней на колени, чтобы дать волю слезам в ее объятьях.

VI

Учитель Зимак походил на льва с черною гривой и лихо закрученными усиками. Почти двухметрового роста, он, объясняя урок, расстегивал сюртук, чтобы получше расправить могучую грудь, встряхивал своими непокорными кудрями, поглаживал ус и громогласно вещал. Он явно любил слушать сам себя, слова его красиво рокотали в классе — грудь служила прекрасным резонатором; говоря, он несколько наклонял голову, будто вслушиваясь, как где-то в глубинах его тела звуки образуются и, подымаясь все выше, достигают голосовых связок и раздаются все отчетливее и звонче. У него был приятный тенор, и на уроках музыки учитель пел нам; упершись скрипкой о грудь, а не о подбородок, он давал волю своему всеми признанному и высоко ценимому таланту, и тогда содрогались стены, окна и потрясенные детские души. Иногда он покидал кафедру и расхаживал между партами, громыхая тяжкими шагами и зычным голосом.

До некоторой степени он тоже был повинен в том, что я боялся школы. Как только раздавался его голос, меня охватывала дрожь. Не только голос, но все в нем вселяло в меня ужас: фигура, жесты, взгляд, которым он мог поглядеть так, что самый отпетый озорник обмирал от страха; улыбка обнажала его ровные белые зубы, словно вдруг поднимался пурпурный занавес, раскрывая строй солдат с примкнутыми штыками. Однако не в его характере было нагонять страх, когда этого не требовалось. Расхаживая по классу, он гладил нас по голове, брал за подбородок, чтобы вселить бодрость. Он был уверен в себе, любовался собой, а таким людям быть ласковыми не составляет труда. Через несколько дней после начала занятий его боготворил весь класс — боготворил куда более, чем того таинственного творца, которого мы призывали в своих молитвах.

Отчего учитель Зимак именно меня полюбил больше всех остальных? Вероятно, он прочел в моем взгляде неподдельный страх, почувствовал, наверное, как я дрожу, когда он касается моих волос; дотрагиваясь до меня, он, видимо, со всей несомненностью убеждался, что власть его надо мной — безгранична. Ей-богу, он любил меня, как конь — маленькую собачонку, которая дрожит подле его ног.

Когда бы земля так жаждала посева, как детские души, она затопила бы нас половодьем урожая. Однако жизнь — нерачительный хозяин, она бросает в нас зерно непровеянное и не заботится о том, на какую почву оно упадет. Чувство в таком клубке жаждущих детских душ столь же заразительно, как скарлатина или дифтерит. Я поддался ему вместе со всеми. Оно одержало верх над страхом, охватывавшим меня при раскатах учительского голоса. Сила, величавая, возвышенная, звучная, осиянная добротой, явилась мне в своем самом обольстительном виде и поработила меня. Я приник к ней тем крепче, чем сильнее, в сравнении с другими, мне требовалось преисполниться ею.

Собственно, здесь надобно бы снова поставить одно из тех неизбывных «почему», которые являются вехами на нашем пути, «почему» элементарное, одноклеточное, где даже обнаруженное ядро не дает окончательного ответа, «почему», множащееся делением, будто протисты, дабы, разрастаясь, возвести свод нашей жизни. Отчего учитель Зимак выбрал именно меня? Из сорока пар глаз мои глядели на него с самой страстной мольбой, он это знал, из сорока сердец мое, растревоженное более других, доверилось только ему, и он тоже знал это.

Собственно, то была всего-навсего невинная шутка, в сущности, чисто педагогического свойства. Речь зашла о необходимости удерживать традиции, особенно если иметь в виду, что во многих наших семьях традиции эти, как правило, не берегут, а возможно, даже и не ведают о них. Учитель Зимак не ошибся: наша семья была именно такова. Народные обычаи забываются, но нам надо о них помнить и беречь. В этом состоит долг учителя, так же как долг матери — посылать ребятишек в школу умытыми, причесанными и с подстриженными ногтями. Научим птенцов смеяться, они станут лучше. Смех сближает людей.

Первое апреля. Учитель Зимак входит в класс, мы встаем и дружно выкрикиваем обычное приветствие. Он идет по ступенькам, и мы видим — он прихрамывает. Мы переглядываемся, взгляды наши полны сочувствия. Что такое с ним? Я трепещу от страха и сострадания. Учитель садится за стол так, чтобы мы все хорошо его видели, и трет себе колено. При этом морщится, как от боли.