«Свет ты наш, Верховина…»

— Сама по себе, — усмехнулся Матлах. — Я Америку знаю, куме, всю насквозь. Эгей, и держава! Хозяйская страна! Все под себя, все под себя, только посматривай!

Он захохотал и вдруг, оборвав смех, словно что-то вынюхивая, спросил:

— С хлебом как у вас?

— Весна плохая… Старые люди урожая не ждут.

— Опять лютый пойдет.

— Не дай боже!

— А тебе что, куме? У тебя корчма, тебе лютый — что небесный дар.

Сказав это, Матлах немигающим, тяжелым взглядом посмотрел на Попшу. Корчмарь заерзал на сиденье.

— Все вы так, — произнес он смиренно. — К людям с добром, ни сил, ни времени для них не жалеешь, чтобы помочь в худую пору, а они на тебя волками… Одно утешение, что и господь наш к людям с добром шел, а люди его — на Голгофу.

— Про господа это ты зря, — сказал Матлах, обходя лужу на дороге, — его трогать не надо, он сам по себе, а гроши сами по себе. Ну, а если делать добро в такую тягость, так что же ты стараешься?

— Не старался бы, — воскликнул Попша, — да ведь как хлеба не станет, все равно ко мне придут: выручай, — вот и не выдержишь!

Матлах так громко и раскатисто захохотал, что кони рванули повозку. Смех оборвался так же неожиданно, как и возник, и Матлах начал расспрашивать Попшу о ценах на тенгерицу [19], на землю. О жене, о том, как она тут жила после его отъезда в Америку, Матлах даже не обмолвился.

Повозка загромыхала по настилу Лесничего моста. Внизу шумела бурая и по-весеннему полноводная река. Мост гудел и дрожал под напором воды, хлопья пены летели во все стороны.

— Ну, куме, садись, — обратился Попша к Матлаху.

— Ни, — отказался Матлах, — я и дальше пешком пойду.

— Ног не жалко?

— Что ноги, — откровенно признался Матлах, — поноют, поноют и отойдут, а гроши выпустишь из кармана, обратно не воротишь.

Корчмарь промычал. Даже среди прижимистых селян нашей округи Матлах и в прежние времена славился своей скупостью. Был он хозяином среднего достатка, имел землю, пару волов и худую, дырявую хату, поставленную еще дедом. Другой на его месте давно срубил бы себе новую, но Матлах терпеливо жил в старой, прикупая в хозяйство то лишнего барана, то кабанчика, и все копил и копил. Он и в Америку уехал не от нужды, а полный надежд на богатство, которое должно было там привалить ему в руки, но, судя по тощей тайстре, которую он нес за спиной, богатство не привалило. Однако шел он рядом с возком бодрый и даже веселый.

Показались крайние хаты Студеницы. Возок въехал в ущелье и вскоре остановился у корчмы. Матлах попрощался с Попшей и пошел в своем непривычном для села наряде на другой конец Студеницы, где стояла его, Матлахова, хата.

На следующий день всему селу стало известно, что Матлах побил Матлачиху, да так сильно, что соседям пришлось отливать ее водой. За что он ее так побил, никто не знал, и сама Матлачиха никому не рассказывала, а только стонала.

Но после обеда к нам в хату пробралась Оленка. Она прибежала затем, чтобы повидать меня, вернувшегося из такого дальнего и опасного путешествия. Мать была дома. Оленка смутилась и осталась стоять у порога. Полумрак, царивший в хате, скрывал выражение ее лица. Но глазки светились в этом полумраке, как два светлячка.

— Что тебе, Оленка? — спросила мать.

— Ничего, — робко сказала девочка. — Я так…

— Она ко мне пришла, мамо, — ответил я. — Она мне траву на добрую дорогу дала. Слышите, какой дух от той травы?

Я достал из-за пазухи тряпочку и протянул ее матери, но, вспомнив наставление Оленки никому не показывать чудесную траву, быстро сунул тряпочку обратно за пазуху.

Мать удивленно посмотрела на меня, затем на Оленку и грустно улыбнулась. Что вспомнилось ей в ту минуту? Может быть, ее детство? Может, и она ходила к Желтому камню за этой травой для кого-то?

— Не стой у двери, Оленка, — сказала она девочке, — пройди, садись.

Оленка осторожно прошлась по хате и села на край лавки.

— Как тебе у Матлачихи живется? — спросила мать. — Много работы?

— Йо, много! — ответила Оленка. — Я уже теперь и корову могу доить, и волы меня слухаются; вот только дрова колоть еще все не научилася, пробую, пробую — и не выходит.

— А не обижают тебя?