«Свет ты наш, Верховина…»

Лица Олены не было видно, но по защитному движению рукой, которое сделал Лещецкий, я понял, какую ненависть он прочитал в ее глазах.

Все это произошло мгновенно. Олена ускорила шаг, кинулась к машине, словно одним движением хотела столкнуть ее со своего пути. Кузов только качнулся. Но на помощь Олене бросился зареченский лесоруб, увлекая за собой других. В мгновение ока я очутился рядом с Оленой. Машина приподнялась. Я увидел испуганное лицо Лещецкого, он ухватился за бортовое стекло. И в ту же секунду, почти неслышный в гуле голосов, раздался выстрел.

Стоявший позади Лещецкого пан Поспишил вскрикнул и, разметав руки, повалился на сиденье…

Машины были отброшены в сторону. Колонна во главе с Горулей вырвалась на площадь.

— Строиться! Строиться! — то и дело раздавался громкий голос Горули.

И десятки связных, подхватив это приказание, передавали его вдоль всей колонны.

Мы строились на ходу, не сбавляя шага, стремясь поскорее миновать площадь, но не тут-то было: впереди, на другом конце площади, вытянулась цепочкой жандармерия.

Славек что-то шепнул Горуле. Горуля подозвал одного из связных, и к задним рядам прокатился короткий сигнальный свист.

Колонна, замедлив шаг, остановилась и вдруг начала таять. Это было удивительное, поразившее меня зрелище. Сотни, тысячи людей молча рассыпались в стороны, исчезая в боковых улочках и за плетнями дворов. Дорога пустела с каждой минутой.

Только потом, когда я вместе с увлекшим меня за собой Семеном Рущаком очутился в кукурузном поле и село осталось далеко позади, я узнал, что это была заранее выработанная тактика похода: рассыпаться, встретив заслон жандармерии, и снова сойтись на дороге в условленном месте.

Мы пробирались небольшими группами по полям, перелескам, не выпуская из виду дорогу, и вышли к ней только тогда, когда заметили на макушке придорожного дерева алый флажок — сигнал сбора.

36

Горуля был арестован в Мукачеве уже после того, как по городским улицам прошли тысячи и тысячи демонстрантов, а власти вынуждены были принять их требования для передачи президенту республики.

Револьвер с пустой гильзой, найденный жандармами в кармане Горулиной куртки, должен был лежать как вещественное доказательство на судейском столе.

Имя раненого Поспишила не исчезало со страниц газет: «Он шел к ним с открытым сердцем, а они в это сердце выстрелили…»

Пражский листок чешских националистов взывал: «Пусть этот выстрел образумит тех чехов, которые верят в интернационализм красных… Состояние здоровья пана Поспишила угрожающее».

Известие об аресте Горули и затеваемом против него процессе застало Франтишека Ступу в Татрах. Он забрался в глухую горную деревушку, чтобы завершить работу над давно начатым романом. Теперь, бросив все, Ступа помчался в Мукачево, оттуда в Прагу и заявил, что будет защищать Горулю на предстоящем процессе.

Суд должен был состояться в Кошице — старинном словацком городе. Здесь находился высший краевой суд, который вел разбирательство наиболее важных дел Подкарпатской Руси.

Я приехал в Кошице за три дня до начала процесса и уже застал там Ступу, Анну Куртинец и Славека.

Потрясенный арестом Горули и чудовищностью выдвинутого против него обвинения, я буквально не находил себе места и требовал от Ступы, чтобы он подсказал мне, какие меры я лично должен предпринять, чтобы спасти Горулю.

— Терпение, терпение! — уговаривал меня Ступа, искушенный в делах такого рода. — Терпение! Надо дождаться суда.

Миновал день, другой, и вдруг известие, ошеломившее нас: суд над Горулей переносится из Кошице в Брно.

— Все это шито белыми нитками! — возбужденно говорил Ступа. — Они боятся — боятся демонстрации и протеста: Кошице — это слишком близко к Подкарпатской Руси, и здесь можно ожидать всего. Брно в этом отношении гораздо удобней: коренной чешский город. И до Брно далеко… Я, разумеется, опротестовал решение, но мой протест оставлен без последствий.

В Брно мы приехали днем.

Франтишек Ступа сразу же отправился в суд, Анну Куртинец и Славека еще на вокзале встретили представители Брновского комитета партии и увезли к себе. Сойтись все вместе мы должны были в гостинице.

Я остался один и пошел к Марекам. С волнением позвонил я у знакомой двери. Открыла мне сама пани Марекова. Она удивилась и обрадовалась моему появлению. На шум выбежал из кабинета Марек. И сразу же забросал меня вопросами. Прошло не так уж много времени с тех пор, как мы в последний раз виделись, но мне казалось, что прошла целая жизнь.

Когда я рассказал своим друзьям о том, что привело меня в Брно, Марек помрачнел, снял пенсне и стал вертеть его в руках.

— Наступают трудные времена, пане Белинец, — произнес он. — Я и раньше не был в восторге от того, что творилось у нас, а сейчас и подавно. Пора вмешаться честным людям в эту чертову политику.

У Марека я пробыл до вечера и, вернувшись в гостиницу, постучал в номер Ступы.

Ступа был уже у себя.

— Встретили кого-нибудь на лестнице? — спросил он, когда я прикрыл за собой дверь.

— Да, двоих: старика и еще какого-то молодца.