Свет в августе

-- Только что. Вон там вон, дома. -- Белый идет дальше, с мулом. Негр смотрит ему вслед. Записку он белому не показал, потому что белый не просил показать записку. Может быть, белый не знал, что у него есть записка, поэтому и не попросил ее показать; может быть, негр так и думает, потому что на лице его изображается неимоверная подспудная работа. Затем лицо проясняется. Он кричит. Белый оборачивается, замирает.

-- Теперь его там нет, -- кричит негр. -- Он сказал, буду ждать у путей на горке.

-- Благодарю, -- говорит белый. Негр идет своей дорогой.

Браун вернулся на линию. Теперь он не бежал. Он говорил себе: "Не сделает он. Не сумеет. Я же знаю, он его не найдет, не получит их, не принесет сюда". Имен он не называл, не произносил про себя. Теперь ему казалось, что все они -- и негр, и шериф, и деньги, все -- просто фигурки, вроде шахматных, неожиданно и беспричинно передвигаемые туда и сюда Противником, который знает его ходы наперед и произвольно заводит новые правила, причем не для себя, а только для него. Перед концом подъема, когда он свернул с железной дороги и углубился в кусты, отчаянию его уже не было границ. Теперь он шел не спеша, параллельно полотну, строго соблюдая дистанцию, как будто ничего другого в мире, по крайней мере, для него, не существовало. Он выбрал место, откуда мог незаметно наблюдать за дорогой, и сел.

"Да знаю ведь, что не сделает, -- думает он. -- Я даже не жду его. Если бы я увидел, что он возвращается с деньгами в руках, я бы все равно не поверил. Он нес бы их не мне. Я бы сам это понял. Я бы знал, что это ошибка. Я бы сказал ему Ступай себе. Ты ищешь не меня, кого-то другого. Ты ищешь не Лукаса Берна. Нет, брат, Лукас Берн не заслужил этих денег, этой премии. Он ничего ради них не сделал. Ничегошеньки Он начинает смеяться; сидит неподвижно на корточках, опустив усталое лицо, и смеется. "Так-то брат. Лукас Берч хотел одного -- справедливости. Справедливости, больше ничего. Пусть он сказал этим гадам, кто убийца и где его искать, -- они ведь не захотели. Не захотели, потому что пришлось бы отдать Лукасу Берчу деньги. Справедливости". Затем он говорит вслух хриплым, плачущим голосом:

-- Справедливости. Больше ничего. Только своих прав. А эти паразиты с жестяными бляхами... все до одного присягу давали -- защищать американских граждан. -- Он говорит хрипло, чуть не плача от злобы, отчаяния и усталости: -- Гад буду, от этого прямо большевиком можно сделаться.

Поэтому он не слышит ни звука, пока Байрон не произносит у него за спиной:

-- Встань на ноги.

Длится это недолго. Байрон знал, что так и будет. Но он не колебался. Он просто крался вверх по склону, пока не увидел сидящего Брауна; тут он остановился, глядя на согнутую, беззащитную сейчас фигуру. "Ты больше меня, -- думал Байрон. -- Но мне наплевать. У тебя передо мной все преимущества. Но мне и на это наплевать. Ты дважды за девять месяцев выбросил то, чего у меня не было ни разу за тридцать пять лет. А теперь я знаю, что меня измордуют, но мне наплевать и на это".

Длится это недолго. Браун, развернувшись, обращает себе на пользу даже то, что пойман врасплох. Он не способен поверить, что человек, застигнув врага сидящим, позволит ему встать на ноги -- даже если враг слабее его. Сам бы он так не сделал. И что слабый поступил так, как не поступил бы он, -это было хуже, чем оскорбление, это была насмешка. И он дрался с еще большим остервенением, чем если бы Байрон напал на него сзади, -- бился со слепой и отчаянной храбростью загнанной в угол крысы.

Длилось это меньше двух минут. Потом Байрон тихо лежал в потоптанном и поломанном подлеске, кровь тихо текла по его лицу, и треск в подлеске слышался все дальше, все тише, тонул в безмолвии. Теперь он один. Он не чувствует особенной боли, но что еще лучше -- не чувствует острой нужды куда-то идти или что-то делать. И просто лежит, и кровь сочится потихоньку, и он знает, что немного погодя пора будет вернуться в мир, во время.

Ему неинтересно даже, куда девался Браун. Сейчас ему незачем думать о Брауне. Ум его снова занят неподвижными фигурами, вроде уволенных в отставку игрушек детства, сваленных как попало и тихо пылящихся в забытом чулане -Браун; Лина Гроув; Хайтауэр; Байрон Банч -- мелкие, никогда не жившие вещицы, которыми он играл в детстве, а потом сломал и забыл. Так он и лежит, когда раздается свисток паровоза у переезда в полумиле от него.