Свет в августе

В следующее воскресенье он взял еще полдоллара из тайника миссис Макихерн и отдал официантке. Через День или два у него появились основания думать, что миссис Макихерн заметила пропажу и подозревает его. Потому что она подстерегала его, покуда не уверилась, -- и он эту уверенность почувствовал, -- что Макихерн им не помешает. Тогда она сказала: "Джо". Он остановился и посмотрел на нее, зная, что она на него смотреть не будет. Не глядя на него, она сказала, ровным и вялым голосом: "Я знаю, молодому человеку... когда взрослеет, нужны деньги. Больше, чем па... чем мистер Макихерн тебе дает..." Он смотрел на нее, пока ее голос не затих, не замер. Видимо, ждал, когда он затихнет. И тогда ответил:

-- Деньги? На что мне деньги.

В следующую субботу он заработал два доллара, переколов соседу дрова. Он наврал Макихерну, куда он собирается, где он был и чем занимался. Деньги отдал официантке. Макихерн узнал про дрова. Возможно, он решил, что Джо припрятал деньги. Может быть, так ему сказала миссис Макихерн.

Ночи две в неделю Джо проводил с официанткой в ее комнате. Первое время он не представлял себе, чтобы это было доступно еще кому-нибудь, кроме него. Возможно, он верил до самой последней минуты, что только для него и ради него сделано такое исключение. И, по всей вероятности, до последней минуты думал, будто Макса и Мейм надо задабривать -- не потому, что у него какието отношения с официанткой, а потому, что он ходит в дом. В доме, однако, он их больше не видел, хотя знал, что они здесь. Полной же уверенности, что им известно о его пребывании здесь -- или появлениях после того случая с конфетами, -- у него не было.

Обычно они встречались на улице и, не торопясь, шли к ней или куда-нибудь в другое место. Возможно, он до последней минуты думал, что этот порядок заведен им. И вот однажды вечером она не пришла на место встречи. Он ждал, пока часы на башне суда не пробили двенадцать. Тогда он отправился к ней. Раньше он так не делал, хотя и не мог бы припомнить, чтобы она запрещала ему приходить туда без нее. Все же в эту ночь он отправился к ней, ожидая, что дом будет погружен в темноту и сон. Дом был погружен в темноту -- но не спал. Он знал это -- знал, что за темными шторами в ее комнате не спят и что она там не одна. Откуда знал -- он сам не мог бы сказать. И никогда не признался бы в этой уверенности. "Это просто Макс", -- думал он. "Это просто Макс". Но не верил в это. Он знал, что в комнате с ней -мужчина. Две недели он с ней не встречался, хотя знал, что она его ждет. Затем пришел вечером на угол; появилась и она. Ни слова не говоря, он ударил ее кулаком, чувствуя, по чему ударил. Теперь он знал то, во что до сих пор не мог поверить. Она вскрикнула. Он ударил еще раз. Она прошептала: "Не здесь. Не здесь". Затем он увидел, что она плачет. Он никогда не плакал, сколько помнил себя. Он плакал, ругал ее и бил. Потом она обняла его. Тогда даже причины бить ее не стало. "Ну что ты, что ты, -- приговаривала она. -Что ты, что ты".

В ту ночь они так и остались на перекрестке: не ушли с дороги и не пошли гулять. Они сидели на поросшем травой откосе и разговаривали. На этот раз говорила она -- рассказывала. На долгий рассказ не набралось. Теперь ему стало понятно то, что он знал, оказывается, с самого начала: ресторан, бездельники с сигаретами, которые начинали подпрыгивать, когда гости заговаривали с официанткой, и сама она -- беспрерывно снует взадвперед, понурая, жалкая. Он слушал ее голос, а в нос ему, заглушая запахи земли, бил запах безымянных мужчин. Голова ее во время рассказа была опущена, руки неподвижны на коленях. Он, конечно, не видел этого. Ему и не нужно было видеть.

-- Я думала, ты знал, -- сказала она.

-- Нет, -- сказал он. -- Не знал, наверно.

-- Я думала, знал.

-- Нет, -- сказал он. -- Не знал, наверно.

Через две недели он начал курить, щуря глаза от дыма, и пить -- тоже. Пил вечерами с Максом и Мейм, иногда в компании еще трех-четырех мужчин и обычно одной или двух женщин -- случалось, и городских, но чаще тех, которые приезжали из Мемфиса и в качестве официанток проводили неделю или месяц за стойкой, где целый день праздно сидели мужчины. Он не всегда знал, как зовут собутыльников, но научился заламывать шляпу не хуже их: вечерами за спущенными шторами в комнате у Макса он сдвигал ее набекрень и говорил с другими об официантке, даже при ней, -- громким пьяным отчаянным юношеским голосом, называя ее своей курвой. Время от времени на машине Макса он возил ее за город на танцы, всегда с предосторожностями -- чтобы это не Дошло до Макихерна. "Не знаю, из-за чего он больше взбесится, -- говорил он ей, -из-за тебя или из-за танцев". Однажды им пришлось уложить его в постель мертвецки пьяного -- в доме, куда он прежде и попасть не мечтал. Утром официантка отвезла его домой -- до рассвета, чтобы не заметили. А днем Макихерн наблюдал за ним с угрюмым, ворчливым одобрением.

-- Впрочем, у тебя еще будет случай заставить меня пожалеть об этой телке, -- сказал Макихерн.