Свет в августе. Деревушка. Осквернитель праха

Опять все так же медленно, с трудом Лукас нагнулся и поглядел под ноги, потом, протянув руку, достал из-под койки другой башмак, снова сел прямо и, поскрипывая пружинами койки, стал медленно поворачиваться, чтобы поглядеть позади себя; тут дядя наклонился, достал его башмак с койки и бросил на пол рядом с другим. Но Лукас не стал их надевать. Потом махнул рукой, как бы отметая прочь всех Гаури, толпу, месть, костер, который ему готовят, и все остальное.

– Об этом я начну беспокоиться, когда они здесь появятся, – сказал он. – Я о законе спрашиваю. Ведь вы наш присяжный адвокат?

– А-а! – сказал дядя. – Так это районный прокурор, он пошлет тебя на виселицу или упрячет в Парчмен, а не я.

Лукас все продолжал мигать – не часто, но непрерывно. Он следил за ним. И вдруг он заметил, что Лукас вовсе и не смотрит на дядю, и, по-видимому, уже секунды две-три.

– Понятно, – сказал Лукас. – Значит, вы можете взять на себя мое дело.

– Твое дело? Защищать тебя на суде?

– Я вам заплачу, – сказал Лукас. – Насчет этого можете не беспокоиться.

– Я не берусь защищать убийц, которые стреляют человеку в спину, – сказал дядя.

И опять Лукас тем же отметающим жестом махнул темной узловатой рукой:

– Не про суд речь. Мы еще до него не дошли. – И тут он увидел, что Лукас глядит на дядю, опустив голову, глядит на него снизу вверх из-под седых, нависших, косматых бровей пронзительным, пристальным, себе на уме взглядом. Затем Лукас сказал: – Я хочу нанять кого-нибудь… – и остановился. И он, глядя на него, вспомнил одну старушку, теперь уже покойницу, старую деву, их соседку, которая носила крашеный парик и всегда держала наготове в кладовой целое блюдо домашних булочек для всех ребятишек с улицы, и вот как-то летом (ему было лет семь-восемь, не больше) она научила их всех играть в пятьсот; в жаркие летние дни с утра они сидели за карточным столом на занавешенной стороне ее веранды, и она, послюнив пальцы, вынимала одну карту из тех, что были у нее на руках, и, положив ее на стол, конечно, отнимала руку, но не убирала совсем, а держала рядом с картой на столе, пока тот, кто ходил следующим, не выдавал каким-нибудь движением, или жестом, или торжествующим возгласом, или просто усиленным сопением, что вот он сейчас побьет эту карту и обыграет ее, тогда она быстро говорила: «Постой, я не ту карту взяла», – и тут же хватала свою карту со стола и ходила другой. Это было точь-в-точь то, что сейчас сделал Лукас. Он и до этого сидел спокойно, но сейчас он был совершенно неподвижен. Он как будто даже не дышал.

– Нанять кого-нибудь? – сказал дядя. – У тебя есть адвокат. Я взял на себя твое дело еще до того, как пришел сюда. Я тебе скажу, как вести себя, когда ты мне расскажешь, что произошло.

– Нет, – сказал Лукас. – Я хочу кого-нибудь нанять. И не обязательно, чтоб был адвокат.

Теперь уж дядя уставился в недоумении на Лукаса:

– А что он должен делать?

Он следил за ними обоими. Теперь это уже была не детская игра без ставок в пятьсот, это было больше похоже на партию в покер, которую он видел когда-то.

– Возьметесь вы или нет сделать то, что мне надо? – сказал Лукас.

– Итак, ты не хочешь сказать мне, что надо сделать, пока я не соглашусь? – сказал дядя. – Хорошо, тогда я скажу тебе, что ты должен сделать. Так что же все-таки произошло вчера?

– Значит, вы не беретесь за то, что я предлагаю? – сказал Лукас. – Вы не сказали ни да, ни нет.

– Нет, – отрезал дядя чересчур громко и резко и тут же, спохватившись, продолжал, не сразу понизив голос до какого-то яростно-внушительного спокойствия: – Потому что ты не можешь никому ничего предлагать. Ты в тюрьме и можешь только Бога молить, чтобы эти проклятые Гаури не выволокли тебя отсюда и не повесили на первом фонарном столбе. Почему они тебя дали в город увезти, этого я до сих пор понять не могу.

– Что сейчас об этом беспокоиться, – сказал Лукас. – Мне бы надо…

– Что беспокоиться? – сказал дядя. – Ты скажи Гаури, что им беспокоиться, когда они сегодня ворвутся сюда. Четвертому участку скажи, чтобы они не беспокоились. – Он осекся, с явным усилием опять понизил голос до того же яростно-терпеливого спокойствия, глубоко потянул воздух и тут же выдохнул. – Ну. Рассказывай все как есть, что произошло вчера.

Секунду-другую Лукас не отвечал; сидя на койке, руки на коленях, упрямый, невозмутимый, он уже не смотрел на дядю и, чуть шевеля губами, как будто пробовал что-то.

– Их было двое, – сказал он, – компаньоны по лесопилке. Ну, лес они покупали, который на лесопилке пилили.

– Кто это «они»? – спросил дядя.

– Винсон Гаури – один из них.

Дядя долго не сводил с Лукаса пристального взгляда. Но теперь голос у него был совсем спокойный.

– Лукас, – сказал он, – тебе когда-нибудь приходило в голову, что, если бы ты, обращаясь к белым, говорил «мистер» и так бы и относился к ним, ты сейчас, наверно, не сидел бы здесь?

– Оно, видно, мне сейчас самое время начать, – сказал Лукас. – Вот как они меня выволокут отсюда да разведут подо мной костер, я и буду им говорить «мистер, мистер».