Свет в августе. Деревушка. Осквернитель праха

– Ну, полезай, – и Лукас вошел в машину, а шериф, захлопнув дверцу, открыл дверцу спереди и, согнувшись, кряхтя, влез в нее, и вся машина накренилась и осела, когда он опустился на сиденье и, включив зажигание, запустил мотор, а дядя стал у окошка, взявшись обеими руками за край стекла, словно он думал – или вдруг спохватился – и у него мелькнула надежда удержать машину прежде, чем она двинулась с места, и сказал то, что он и сам уже много раз думал за последние полчаса:

– Возьмите с собой кого-нибудь.

– Я и беру, – сказал шериф. – И, кстати сказать, мы с вами сегодня уже три раза все это обсуждали.

– И все равно вы один, сколько бы раз вы там ни считали Лукаса, – сказал дядя.

– Вы дайте мне мой пистолет, – сказал Лукас, – и тогда никому ничего не надо будет считать. Я сам справлюсь. – И он только подумал, сколько раз, наверно, шериф уже говорил Лукасу, чтобы он помалкивал, и, должно быть, поэтому он сейчас его и не остановил, как вдруг шериф повернулся, медленно, грузно, покрякивая, и, глядя вполоборота на Лукаса, сказал жалобным голосом, тяжело вздохнув:

– После всего этого бедлама, который ты заварил в субботу, стоя с этим своим пистолетом в нескольких шагах или даже на том самом месте, где только что стоял живой Гаури, ты теперь хочешь взять это в свои руки и начать все снова. Я тебе говорю: помалкивай и сиди тихо. А когда мы будем подъезжать к мосту, ты ляжешь на пол за спинкой моего сиденья, чтоб тебя совсем не было видно, и будешь лежать тихо! Ты слышишь меня?

– Слышу, – сказал Лукас. – Но будь у меня только мой пистолет…

Но шериф уже повернулся к дяде:

– Все равно, сколько бы раз вы там ни считали Кроуфорда Гаури, он ведь тоже один, – и продолжал все тем же мягким, вздыхающим, запинающимся голосом, отвечая на мысли дяди, прежде чем тот успел заговорить: – Кого он с собой возьмет? – И он тоже подумал это, вспомнив долгий скрежещущий визг колес по асфальту, сутолоку обезумевших машин и грузовиков, срывающихся с места и в ужасе, в безоглядном отречении мчащихся во все стороны, во все самые крайние, дальние, не занесенные на карту оплоты округа, кроме этого маленького островка на Четвертом участке, называющегося Шотландской часовней, – в убежище: старый, обжитой, родной дом, где женщины, и старшие дочери, и дети успеют подоить коров и наколоть дров на завтра, к утру, а малыши будут держать фонари и светить, а мужчины и старшие сыновья сначала зададут корм мулам для завтрашней пахоты, а потом усядутся на веранде в сумерках ждать ужина; козодои; ночь; спать пора; и он даже как будто видел (если только самообольщение убийцы позволит Кроуфорду Гаури показаться когда-нибудь в пределах досягаемости этой обрубленной руки – ведь Кроуфорд тоже Гаури, хотя он-то сам разделял мнение шерифа, что вряд ли тот на это рискнет, – и оно теперь понятно, почему Лукас уцелел и его увели живым в субботу от лавки Фрейзера, уж не говоря о том, что он остался жив, выходя из машины, когда шериф привез его в тюрьму: это потому, что сами Гаури знали, что сделал это не Лукас, и они просто тянули; выжидали, чтобы кто-нибудь другой, может быть кто из Джефферсона, выволок его на улицу; и вдруг вспомнил – и его точно обожгло стыдом: голубая рубашка, и, нагнувшись на коленях, одеревенелой, единственной рукой старается смахнуть мокрый песок с мертвого лица – нет, он знает: что бы там ни надумал этот бешеный старик на другой день, в ту минуту он не питал никакой злобы к Лукасу, потому что весь он был поглощен сыном): вечер, столовая, и снова в доме, в котором двадцать лет нет хозяйки-женщины, собрались все семеро мужчин Гаури, потому что Форрест приехал вчера на похороны из Виксберга и, наверно, был еще там и утром, когда шериф прислал сказать старику Гаури, что будет ждать его у часовни, зажженная лампа посреди стола между облепленными сахаром чашками, глиняными кувшинами с патокой, и тут же соль, перец, кетчуп – в той самой упаковке с этикетками, в какой они стояли на полке в лавке, – и за столом на главном месте старик, положив на стол единственную свою руку ладонью на большой револьвер, выносит смертный приговор и сам казнит Гаури, который зачеркнул свое кровное родство, свое имя Гаури кровью брата своего; а потом темная дорога, машина (на этот раз не реквизированная, потому что у Винсона свой новый большой, мощный грузовик, годный для перевозки леса и скота), и тот же близнец, наверно, ведет ее, и тело подскакивает в кузове машины, как бревно, прикрепленное цепями; вот и часовня позади, и Четвертый участок, и вот уже темный, затихший, выжидающий город; не замедляя, он мчится по тихой улице через Площадь и прямо к дому шерифа, и вышвырнутое тело грохается на веранду шерифа, и, должно быть, грузовик еще медлит, пока другой близнец Гаури звонит у входной двери.