Свет – в каждый дом

(Но какая здесь связь? Не очень понятно, какая между ними связь, между рассказом про твоего отца и рассказом про женщину в платке? говоришь ты у меня за спиной. Ты забрасываешь свой огрызок в корзину — прямое попадание, раз, и готово. Да, но подожди, говорю я, потерпи минутку.) Я думаю о том, как отец заснул и там, в галерее, после обеда, сидя на стуле с подушечкой. Некоторое время я стояла на другом конце зала и наблюдала, как он спит. Недавно он отрастил бороду, впервые в жизни, по-моему. Он похож на кого-то другого, на просоленного морского волка, на Шона Коннери. Перед тем он гордо рассказывал мне, как одна женщина флиртовала с ним в супермаркете. Меня это не удивляет; он выглядит сейчас лучше — более привлекательный, подтянутый, — чем десять лет назад, когда его бизнес разваливался. И намного лучше, чем тогда, когда ему было всего за пятьдесят — гораздо меньше, чем теперь. Наверное, именно столько ему было, когда мы с Джеки вернулись из Лондона, переполненные нашей историей, переполненные враньем про то, как мы спали, как у нас была только одна комната, но с двумя кроватями, или как кровать была только одна, и тогда кто-нибудь из нас спал на полу. Но отец с матерью были страшно расстроены, почти не слушали нас; нервничали до того заметно, что я впервые в жизни поняла: они могут сломаться; и все это из-за пришедшего в местную налоговую инспекцию неприятного, неподписанного письма о том, что бизнес моего отца слишком уж процветает.

(Ага, говоришь ты.) Но я уже думаю про отцовский магазин, где продавались специальные лампочки, похожие на свечи, с поддельным пластмассовым воском, который капал по бокам, с мигающим, как пламя, светом. Там были пыльные горы батареек и штепселей, и разной толщины провода на стене, огромными катушками намотанные на стальные штыри; там были чайники и утюги, и мини-вентиляторы, и фены, были ящики с запчастями и ящики с предохранителями, и ящики, набитые кусочками пластмассы и резины без названия, нужными, чтобы все это работало. За прилавком были два голых проводка под током — проверять лампочки; он, бывало, дразнил меня: ну, давай, потрогай, и я так и делала иногда, просто чтобы снова ощутить слабость во всем теле и проверить, правда ли это ощущение настолько ужасно, как мне запомнилось. Позади него, наверху к стене был приделан старый кусок картона, оставшийся с пятидесятых, когда магазин только открылся. На нем мужчина в щегольском костюме демонстрировал восторженной женщине какую-то лампу, над их головами — и над головой моего отца, который отпускал товар, — радужно лучились слова «Свет — в каждый дом!», словно горящая восклицательная дуга.

Его магазин был рядом с магазином «Шутник», где продавались черное мыло для лица, электрические зуммеры — пожимать руки, искусственные собачьи экскременты, трупные мухи, гвозди, проходящие сквозь палец, коньячные рюмки с коньяком, запечатанным внутри, и особые манки для птиц, которыми отец, смеясь так звонко, что слышно было по всей округе, на улицах и в магазинах, научил меня пользоваться: прижимаешь к небу металл и кожу, хорошенько смачиваешь языком, и готово — можешь подражать любой птице, какую услышишь. Там продавались рентгеновские очки, которые мать у меня конфисковала, увидев скреплявшие их острые гвоздики прямо рядом с незащищенным глазом.

Видишь ли, говорю я тебе. Моя мать была еще жива и неплохо себя чувствовала, когда мы с Джеки вернулись домой с нашей историей про автобусную остановку; но тогда все и началось — каждую ночь она терзалась, не в состоянии спать, перебирала знакомых, друзей, разные лица, думая о том, кто из них прислал это письмо: может, один из тех, кто приходил на чашку чая и сидел, улыбаясь ей, в этом самом кресле, хвалил ее кухню, полную начищенных электрических штуковин, и их дом, на покупку которого у них ушло почти сорок лет. Это было ужасное время. Раз к нам зашел один человек, работавший в налоговой инспекции, сосед, старый друг; он сел на тахту и свесил голову. Его извиняющийся лосьон после бритья. Он сказал: обычно мы получаем всякие письма от ненормальных, и обычно они сразу отправляются в помойку, жаль, что это мне не попалось на глаза, а то бы и оно. Мать похлопала его по руке. Отец угостил его виски, похлопал по плечу.

(А дальше что произошло? спрашиваешь ты.)

Она стала чахнуть, болеть. Он за месяц постарел на двадцать лет. Он работал с инспектором, приходившим, чтобы разобраться в его делах; это была женщина, молодая, под тридцать, она нашла какую-то старую ошибку в его учетных книгах, взяла с него штраф, а когда закончила, пожала ему руку и сказала, что общение с ним доставило ей удовольствие, и что удовольствие в ее работе — вещь редкая. Потом все кончилось, прошло. Но мать все сидела на низком стульчике у себя в кухне, в одиночестве пила чай и неотрывно глядела на миксер, в пустоту, зная совершенно точно, что кто-то хотел причинить ей боль.

Я оборачиваюсь. Тебя нет. Я так и знала. Никого тут нет, одна я, да отец дышит в соседней комнате.