Свет в конце аллеи

Она все говорила, а они шли вдвоем к двери, потом вниз по лестнице и дальше, дальше по коридору, вошли в Сашин кабинет, и он отчего-то, почти не думая об этом, прикрыл дверь плотнее, чтоб замок защелкнулся (потом он готов был поклясться, что у него не было никаких надежд, не было плана действий и даже не было определенных намерений). Они подошли к его столу, и она все продолжала говорить-шептать — о том, что в городе суета, ужасно, и времени читать остается так мало, совершенно забываешь про серьезные вещи, и только вот так, иногда, как сегодня, когда истинная поэзия разбередит душу, и большие чувства, большие мысли, — а Саша отчего-то положил ей за спину правую руку, и тогда она вдруг прильнула к нему, очень плотно, и прижалась щекой к его груди, но потом вдруг закинула голову и подставила ему этот удивительный, огромный, ни на чей не похожий рот, такой влажный, и мягкий, и вездесущий — голова у Саши пошла кругом, он все плотнее прижимал ее к себе и боялся пошевелиться, хотя положение его у края письменного стола было не очень удобное, а она вдруг обмякла, повисая у него на руках, и что-то еще говорила, говорила, совсем неожиданное, о том, что вечером она, к сожалению, не может, потому что у нее жених, и свадьба будет через месяц, но при этом она совершенно нестерпимо терлась о Сашу всем телом, и при этом у нее обнаружилась очень и очень существенная грудь…

— Мы сошли с ума, — сказала она, — мы так все порвем, не надо, не надо (несмотря на свое смятение и горячку, Саша все же отметил, что он ничего еще не собирался рвать и даже не сделал попытки расстегнуть что-либо), ой, какой сумасшедший мужик, какие все же бывают сумасшедшие, ох, эти поэты, ну ладно, миленький, ладно, я сама, я сейчас…

Саша, отвернувшись, слушал грубый, казарменный шорох джинсовой юбки и думал, что он должен тоже что-то сделать, хотя бы расстегнуться, что ли.

— Ну, — сказала она, — ну же! Ну!

Саша повернулся теперь к ней и увидел, что ее полноватая розовая попа с резко очерченной границей загара покоится на карточках его диссертации, в беспорядке разбросанных по столу, и сила его возродилась, восстала при виде попрания нежной ее плотью всех этих жалких человеческих усилий заработать насущный кусок хлеба, соблюсти невинность, продавая по частям свою бессмертную душу…

Она стала частым-частым и очень легким касанием ладоней бить его по плечам, словно отталкивая, а на самом деле притягивая к себе этим возбуждающим отталкиванием — словно она была трепещущая птица или зверек, попавший в силки…

— Милый, — бормотала она, — очень милый, ой, такой огромный, такой не от мира… ну что ты, что ты, ой, так не надо, хорошо, надо, ох, какой ты, какой ты, какой ты, еще, ну, хороший, какой ты…

Позднее, прокручивая в уме бесконечную магнитофонную ленту этого мгновения, Саша приходил к выводу, что она была скорее опытной, доброй и снисходительной, чем страстной или по-настоящему чувственной, но тогда, ошарашенный и возбужденный, он, как пьяный, блуждал по долгим, душным коридорам своего случайного счастья и, все больше, без конца распаляясь, видел перед собой только огромный ее рот, ее грудь, а временами также эту полоску загара, эту розовость ее пухлой плоти над своими каракулями: «О мудрейший из мудрейших, ты живее всех живых… О, в этот величавый миг, восторг мне душу охватил… Я, к счастья роднику припав… Как опишу ее пером?»

Позднее Саша, опустошенный, стоял у стены и смотрел из-за портьеры на суету в экскурсоводской комнате, а она грубоджинсово шелестела одеждой в углу, плескалась из его заседательского графина. Потом она подбежала к нему, стуча каблучками, чмокнула в щеку, сказала:

— Не провожайте, не надо, я сама… Где тут у вас туалет?

Хлопнула дверь. Саша все еще стоял у стены, чувствуя теперь усталость и ломоту во всем теле, вяло размышляя о том, можно ли было наблюдать из экскурсоводской его голый зад, когда… Пожалуй, что и можно.

В комнате стало темнеть, он зажег настольную лампу, взял со стола карточку с переводной одой и внимательно ее осмотрел, словно ища на ней вмятину от нежного зада — не найдя, с досадой бросил на стол карточку с унизительным некрофильским текстом («живее всех живых»).