Свет в конце аллеи

Полногрудая экскурсоводша была жестоко обижена, и только Саша в ослеплении теперешнего своего личного поиска и отчаянья мог не заметить и не понять, как глубоко он обидел женщину, которая пошла ему на уступку, мало от этого для себя ожидая приятного, из одной только гуманной человеческой жалости к нему пошла и своего рвения к интересам дела как специалист и общественница, он же ей после этого отказал в такой малости, какую должен был и просто так сделать, ради своего собственного роста, ради долга, а он не сделал даже после всего, что было… Тем более это оскорбительно для женщины, которая тебе так пошла навстречу, в таких условиях риска, когда столько людей домогаются, а раз так ты поступаешь, значит, ты выносишь ее обаянию отрицательную оценку, это не сразу можно пережить, такой щелчок. И в тем более трудное положение попала полногрудая экскурсоводша, когда парторг принес ей на подпись как предместкома Сашину характеристику для выезда в Италию, в турпоездку, и там еще не хватало двух подписей (ее и директора) для полного треугольника и дальнейшей посылки в райком на четвертую подпись, а потом еще дальше и выше — искать пятый угол.

— Вот мы тут посовещались с товарищами, — сказал парторг, — до самого высокого уровня и дополнительно в Союзе писателей, и решили — пусть съездит молодой товарищ, вот тут с этой целью еще ваша должна быть подпись.

Первое, очень сильное побуждение несправедливо обиженной женщины было сказать, просто даже закричать, что нет, нет, ни в какую, но вот этого-то как раз и нельзя было делать при парторге, потому что это был не сильно образованный, но очень хитрый человек, который сразу смекнет, что «есть отношение» (а стало быть, «отношения» тоже), так что отказ этот нужно было бы заранее обмозговать и подготовить, а теперь она захвачена врасплох и только может промолчать или рассказать, что отказался, что было — а как было? Ну вот, отказался и все. Так, так… А если все как есть, по душе, открыто, по-партийному (это была любимая формула парторга, сам то он никому ничего не открывал — даже не знали, оттуда он взялся, кем прислан, говорят, что оттуда откуда-то, откуда надо, или вон как парни из ПТУ поют вечером под окнами, «о чем не говорят, на что смотреть нельзя»). Она, все это про себя быстро-быстро проверчивая, молчала, не подавая виду, а потом не дрогнувшей рукой взяла ручку (не первый все же год на общественной) и поставила свою красивую подпись, а парторг, посмотрев на нее внимательно, сказал:

— Что ж, теперь под это дело можете пошире его привлекать к общественной работе, парень молодой, красивый, здоровый, как битюг, все вытянет…

Интересно, что он имел в виду, и зачем все эти определения, какой он там молодой, и красивый, и здоровый, ей что, воду на нем возить — парторг ушел, а она все думала, и обида в ее душе не угасала, так что, когда замзам после обеда того же дня стал к ней подкатывать, полуслужебно-полусвойски, всем им, мужикам, одного надо, особенно ихней еврейской нации, ух, до чего ебучи, она не вытерпела и сказала, что теперь вот у Неваляшинова окончательно освободилось время для научной работы, потому что экскурсии он больше не проводит, отпала у нее нужда, так что, для отдела «В свете Его идей» и для агитработы среди населения… В подробности она вдаваться не стала, потому что с замзамом тоже надо ухо востро, даже наоборот, чтоб исключить всякий личный элемент, держалась с ним строго, но, когда он ушел, расслабилась вся и чуть не заплакала, проклиная эту жизнь, потому что жизнь женщины, которая хочет заработать свой кусок, не надеясь на мужа, и хочет при этом принести пользу делу, — это сплошная борьба.

А замзам добыл и сам понес Сашину характеристику на подпись к самому директору, имея при этом тайную надежду выведать их с Сашей отношения, а также нынешнее положение вещей. Но старый боец ничего не выдал.