Свет в окне

Она незаметно и внимательно наблюдала за обоими и поняла, что они словно бы стесняются друг друга. Сержант начал почему-то называть Дору «мамашей», и слово это звучало так, будто он шутил. Например, когда кто-то заходил в гости, он представлял ее каким-то дурацким клоунским голосом: «А вот и моя мамаша нашлась!». От этого всем становилось неловко, и Дорина хлопотливость: «Вот чаю, чайку сейчас попьем!» ничему не помогала; печенье, впрочем, все охотно ели и хвалили. Зачем он притворяется, недоумевала и злилась Олька, она ведь все понимает. Дору было жалко, и Олька мучилась, что не умеет выразить ей сочувствие.

Старуха не понимала, но чувствовала, что сын фальшивит, фальшивит и знает об этом, – потому, наверное, что абсолютный музыкальный слух неприложим к человеческим отношениям. Не понимала и старалась все исправить и улучшить теми средствами, которые были в ее распоряжении: повкусней и посытней накормить, окружить уютом, чистотой и теплом – всем тем, чего так долго у Володеньки не было, ведь мальчик прямо из детдома попал в казарму. А разве детдом не казарма? Она быстро поняла, что Таисия хозяйка никакая, зато строгая мать (и это хорошо, поспешно добавляла про себя), что тринадцатилетняя девочка дом вести не может: ребенок есть ребенок, ей расти надо. Кабы не отчаянная теснота, пожила бы она здесь годик – да хоть полгода, все же им облегчение. Однако об этом можно было мечтать по ночам, когда все спали, мечтать и готовиться к возвращению домой: Дора чувствовала сгущавшееся недовольство невестки. Это недовольство пробивалось сквозь все ее комплименты Дориным борщам и рассольникам, сквозь все «вы-нас-совсем-разбаловали-Дора-Моисеевна», что звучало как «пора и честь знать».

Пора было собираться, и единственное, что не отпускало, это болезнь сына.

С этого все начало кончаться.

– У него кашель, – уверяла Тая. – То лучше, то хуже; вы же сами видите. Бывает, что неделями ни одного приступа. А то вдруг опять… Правда, Вовк?

Правда, согласно кивал сын; правда.

Хорошо, что они в таком согласии живут, думала Дора, однако снова и снова слышала, как сын захлебывается кашлем, и повторяла с беспомощной болью, когда приступ кончался: «Володенька, тебе же серьезно лечиться нужно, Володенька». Случилось так, что вызвали «скорую», и «Володеньку» увезли ночью с кислородной маской. Дора, обезумев от страха, выскочила за машиной и стояла на тротуаре, не замечая намокших тапок и тяжелого мокрого снега, падающего на халат с яркими розами.

На следующий день он вернулся, размахивая какой-то медицинской бумажкой, и объявил, что ложится в военный госпиталь. Ужин прошел мрачновато. Близилось 23 февраля, что означало не только усиленные репетиции оркестра и большой концерт в Доме офицеров, но и праздник, а он должен торчать в койке! И хотя Таисия сама вызвала «скорую», она тоже сидела с надутыми губами и на свекровь не смотрела, словно это она, Дора, своими разговорами о болезни накаркала все обрушившиеся сложности.

14

Руководитель группы, выслушав сбивчивое объяснение Карла, отправил его к начальнику отдела. Тот недоверчиво переспросил: «Как, не хотите ехать в Москву?» – однако смотрел не на него, а на новенькую авторучку с непомерно длинным хвостом, торчавшую из «гнезда» на письменном столе.

Пришлось опять объяснять. Он еще не договорил, а начальник, покачивая головой, выдернул авторучку и ровненько вычеркнул из списка его фамилию.

Когда дверь закрылась, оба вздохнули с облегчением: Карл – от того, что самое трудное позади, а начальник по другой, не менее веской причине: он пробивал место на курсах молодых специалистов для этого Лунканса, за что и получил нахлобучку от отдела кадров. Во-первых, оказалось, что Карл Лунканс из семьи репрессированных («куда смотрите»); а во-вторых, не член ВЛКСМ. А ему откуда знать, спрашивается?!

– Должны знать, – ласково пожурил кадровик, – Лунканс ваш работник.

– Вот я и знаю его как работника – я специалист, а не общественный сектор; парень он способ…

В этом месте кадровик стер улыбку, сдвинул очки с переносицы вниз и посмотрел ему прямо в глаза внимательно и серьезно.

– Обязаны знать, – повторил кадровик. – А незаменимых у нас нет; поищите другого способного. И чтобы комсомолец.

«Ну и что, что из репрессированных, кого это…» – кипятился начальник, но уже на лестнице, потому что разговор в отделе кадров кончился словом «комсомолец». Ничего этим кадровикам не докажешь, а Лунканса жаль: перспективный парень, только безынициативный немножко. Надо было ему как-то дать понять, что на курсы он не поедет, хотя уже в списке и сроки известны; а тут этот Лунканс сам заявляет, что не может ехать – по личным, мол, обстоятельствам. Теперь можно вздохнуть спокойно, и пусть руководители групп сами ломают головы, кого посылать вместо него. И чтоб комсомолец!..